— Всего десять дней до свадьбы. Что ты такое говоришь, Мари?
— Хочу, чтобы ты своих друзей позвал, пусть придут. И виконту я напишу, он уважит мое желание. А венчаться хочу в часовне Святого Людовика, что в предместье Фобур Сен-Жермен. Все это явилось мне во сне, после того как я молилась на ночь, как мне отец Реми велел.
Невинная ложь, которой так много уже накопилось в моей жизни, да черт бы с ней. Мною овладела умственная лихорадка, казалось, минуты бегут быстрее, быстрее, и я за ними не поспеваю.
Отец покачал головой.
— Все это странно, дочка. Ты уверена в том, что говоришь?
— Уверена. А еще прошу, пусть отец де Шато нас обвенчает. Он так хорошо меня наставил, так помог. Пожалуйста.
Если бы папенька увидел, как наставлял меня отец Реми в капелле прежде, чем прибежала Эжери звать нас к Мишелю, то запер бы меня в спальне и в жизни больше никуда не отпустил. Даже под венец, я полагаю. Но тайна оставалась тайной, поцелуи отца Реми связывали нас с ним сильнее, чем просто дружба, просто приязнь, а родителям о грехах детей знать не следует. Так проще.
— Мари, — негромко сказал отец, — если это всего лишь каприз, то…
— Нет. Это желание, папа, одно из самых глубоких моих желаний, и Господь помог мне понять его. Так будет правильно. Пожалуйста, позволь мне сделать это, чтобы я была счастлива.
Отец поднялся, подошел ко мне, поцеловал в лоб сухими губами — словно клеймо поставил.
— Хорошо. Как же ты нынче на мать похожа…
И вышел.
Я осталась сидеть, растерянная, с горьким комком в горле. В последнее время я только и делаю, что плачу, пора с этим заканчивать. Если я не смогу убить виконта, потому что нож дрогнет в моей руке, потому что заливаться слезами начну, — никогда себе не прощу. Во мне нет святости, нет чести, но силы пока еще есть.
Отец Реми ждал меня в капелле, расхаживая туда-сюда. Его светлое настроение никуда не делось, четки снова порхали в руках — стук-стук, и спину он держал деревянно, как и в первые дни. Таким знакомым он мне казался сейчас и таким незнакомым. С каждой минутой я любила его все больше, а понимала все меньше.
— Маргарита! — воскликнул он, завидев меня. — Ну что?
— Он согласен, — сказала я, остановившись в двух шагах от алтаря и сцепив руки за спиной, — только не пойму, зачем вам это нужно.
— Господу. Господу нужно, дочь моя! — отец Реми воздел руку, с которой свешивались четки. Не понимала я этой его резкой веселости. — Теперь следующее. Идем со мною в келью.
Я приподняла брови в немом вопросе, но в келью пошла. Возбуждение отца Реми оказалось заразным, меня словно опоили: веки подергивались, в руках слабость. После признания всегда так бывает, мне говорила мать. Давным-давно, когда виконт еще не отравил ни ее жизнь, ни ее саму.
Отец Реми запер дверь, подвел меня к столу и усадил. Я и опомниться не успела, как передо мною оказалась бумага, в руке — перо, отец Реми щелкнул крышкой чернильницы.
— Пишите.
— Что писать? — спросила я, разглядывая его лицо, высветленное слева. — Признание во всех грехах, бывших и. будущих?
— Это еще успеется. Пишите своему жениху, что ни минуты прожить без него не можете и хотите поговорить, чем скорее, тем лучше. Вряд ли удастся сделать это сегодня. Ах, как жаль, столько времени потеряно! — Он в досаде покачал головой. — Ничего, мы успеем. Пишите, и хорошо, чтобы он принял нас вечером.
— Нас? — спросила я.
— Конечно же, я поеду с вами. В доме траур, ваш отец и мачеха никуда отправиться не могут. А я птица вольная, — отец Реми скупо улыбнулся, — хоть и запертая в сутану, как в клетку.
Ах, как лукав он был сейчас и вместе с тем — как серьезен! Что он прятал в сердце, кроме сотни молитв, что за козырь держал в рукаве? Зачем ему это все нужно? Я прикусила язык — все равно отец Реми не скажет мне, если раньше не сказал, — и принялась писать. Перо скрипело, летели брызги. Отец Реми ходил по келье, стуча сапогами.
— Перестаньте метаться у меня за спиной, — сказала я, не оборачиваясь и не отрываясь от дела. — Вы меня отвлекаете, а письмо должно быть нежным.
— Простите, — он сел на кровать — я бросила косой взгляд, — положил руки на колени, забарабанил пальцами. — Когда в моей голове роятся планы, просто не в силах усидеть.
— Ну потерпите минуту. Будьте примерным заговорщиком.
Он хмыкнул и замолчал, в тишине, разбавленной лишь нашим дыханием, я закончила письмо. Посыпала песком, протянула священнику.
— Взгляните. Так достаточно нежно?
Он взял листок у меня из рук, быстро прочел.
— Хорошо. Очень хорошо. Теперь запечатайте, сургуч вон там. И велите Дидье немедленно отнести.
— Почему Дидье? — спросила я, грея палочку сургуча над свечой.
— Потому что он расторопный, сами знаете.
— Если виконт дома, — сказала я, — есть шанс, что он позовет меня прямо сегодня.
— Вот и хорошо, — сказал отец Реми, — просто отлично.
Сургуч падал на бумагу печальными кровавыми каплями, я подождала минуту и запечатала письмо своим кольцом.
Я обещала ничего не спрашивать, и я не спрашивала; молча кивнула священнику, вышла, нашла Дидье и велела со всех ног нестись в особняк виконта де Мальмера. Что бы ни задумал отец Реми, он, очевидно, знал, что делать. Он обещал быть со мной. Он обещал меня не предавать.
Может, я и была глупа, но я ему поверила. Безумие охватило меня полностью и больше не собиралось отпускать.
Выбор среди черных нарядов невелик — и я задумалась над разложенными на кровати платьями. Нора стояла рядом со мной, напружиненная, недовольная.
— Госпожа Мари, ну как же так!
— И не так, и не этак, — сказала я, переводя взгляд с черного бархатного на черное шелковое. — К черту все, Нора. К черту. Принеси мне серое.
— Как же серое, когда траур?!
— Я сказала — неси, значит, неси! То, обшитое черным кружевом. Хоть как-то приличия соблюсти.
— Слыханное ли дело, — проворчала Нора, скрываясь в гардеробной, — ехать вечером к мужчине, да еще и траур не блюсти! Совсем вы стыд потеряли, госпожа Мари! Скоро уж обвенчаетесь, тогда и делайте что хотите! Но сейчас!
— Я все слышу, — предупредила я.
— А я и хочу, чтобы вы услышали! Как же можно так!
— Отец Реми со мною поедет.
— Ну, разве что отец Реми! Увидит вас и застыдит. Вот кто достойный священник, вот кто ведет себя, чисто ангел! Всегда вежливый такой, а когда надо — то и строг; я к исповеди ходила, так он меня отчитал за грехи, но не сильно, сколько следовало. Вышла, словно очистилась. Такой славный пастырь, такой хороший!
— Это когда же ты к исповеди ходила?
— Да вот сегодня. Неделю как не была. Только быстро каяться пришлось — отец Реми приболел снова, что ли. Мадам Ботэн говорит, отвар ему носила. Вот оно, ваше серое.
