— Неважно, откуда его сила, — раздраженно перебил мужчина и высморкался. — Важно, что его сила велика. Я помню войну, я видел, как он повелевает огнем. Я упал, и огонь пронесся над моей головой, и пятеро воинов моего рода обратились в пепел, и двойные шкуры тюленя, вымоченные в соленой воде, не защитили их.
Еще один голос, моложе, но грубее:
— А я видел другую силу. Я видел, как он пришел в каменоломни, вытянул руку вот так, и целая гора поднялась в небо и развалилась на куски.
— Это видели многие. Но это было давно. Те, кто видел это, уже стары. И сам он стар, и сила его на исходе. Люди говорят, что его сила в лишних пальцах. Если их отрезать, сила пропадет…
— Она и так пропадает. У него нет больше силы огня и нет силы земли. Поэтому он больше не приходит в Город. Если бы я имел такую великую силу, я бы приходил каждый день, и созывал всех, и показывал свою силу. Чтобы каждый видел, что я силен, и боялся меня, и давал мне еду и шкуры тюленя…
— Хватит, Сцай, — басом произнесла женщина. — Ты можешь думать только о шкурах тюленя. Лучше думай о своей шкуре.
Негромкий дружный смех, количество смеющихся велико — не трое, не пятеро, много больше.
Неплохо сказано, подумал Марат, осторожно отступая по переулку назад. Я начинаю вспоминать этого Сцая. Настырный жилистый дикарь в первые месяцы строительства постоянно вертелся возле меня, метил в десятники; в конце концов Хохотуну пришлось огулять его по шее кожаной дубиной, чтобы не надоедал.
— Слушайте меня, — старуха чуть повысила голос и помедлила. — Большой Бродяга спускается в город каждую ночь.
Длинный гул всеобщего изумления.
Вот и кончились мои прогулки, усмехнулся Марат, подходя к подножию Пирамиды. Полез, упирая ступни в бока валунов.
— Он приходит к океану и плавает. Я видела это. И многие видели. Когда он входит в воду, его сила покидает его, и он плавает, как животное. Когда я впервые увидела, как он плавает, я укусила себя за руку, чтобы не засмеяться.
— Это так! — еще одна женщина, на этот раз молодая. — Он плавает хуже горного людоеда. А его воины — еще хуже. Вообще не умеют. Ни один из старых воинов не умеет плавать!
— Старые воины ничего не умеют. Они слишком старые. Они только жрут и отнимают у меня лучшие шкуры.
Опять засмеялись.
— Большого Бродягу нельзя победить на земле!
«Старуха у них лидер, — понял Марат. — Генератор идей».
— …Но его можно победить в воде.
Дальше хор одобрительных возгласов.
— Ты мудра, мать.
— Да, мать. Да.
— Это так, мать. Продолжай говорить.
— Чтоб мне всю жизнь сосать крабьи кости…
— Не ругайся в моем присутствии! Иначе Мать Матерей накажет тебя. Я буду говорить, если вы будете слушать…
— Мы слушаем.
— Да, мать.
— Это так, мать.
Вздох, кашель, пауза. Кто-то чешется, кто-то сопит.
— Мы… — женщина переходит на шепот, — утопим его. Мы дождемся, когда он пойдет плавать, и утопим его. Или сами заманим в воду. И утопим.
— Или убьем, как тюленя! — это молодая, ее голос звенит. — Снизу, в горло.
— Говори тише…
— Да, мать.
— Мы утопим его, да. Потом ты, Сцай, вспомнишь молодость и снимешь с него шкуру. Мы натянем ее на стволы бамбука и сохраним.
Марат сорвал наушник. Сколько их там — двадцать, тридцать заговорщиков? Когда они вскрикнули от изумления, это был целый хор. Нет, там не кучка глупцов, не банда — там немалый отряд. Если их, допустим, два десятка, и у каждого жена или муж, и взрослый сын…
Он добрался до стены дворца и влез в окно. Снял с себя шкуру. Налег плечом, открыл дверь, выбрался в общий зал.
Стражники спали.
Повсюду сладкий запах пота и горящего в светильниках тюленьего жира. Шелестят развеваемые ветром оконные занавеси. Дворец невелик, но удобен. Два этажа, наверху — спальни Отца и Сына, тут же — капсула, обложенная кусками гранита. Внизу — кухня, комнаты жен, купальня с двумя огромными медными лоханями. Караульное помещение и кладовые. Арсенал с запасом медных клинков. Два выхода — парадный и служебный. Жены входят только по парадной лестнице, но покидают дворец — если впали в немилость — через служебную, узкую, сокрытую от глаз народа. Жилец меняет наложниц каждые две недели, ступени служебной лестницы вытерты до блеска.
Узнав о заговоре, в первую очередь проверяешь арсенал, не так ли? Марат спустился на нижний ярус, где хранилось оружие, и замер; ночное безмолвие нарушалось тихим пением.
Он силен и красив, но я не верю ему.Я смотрю в огонь и думаю.Я хочу думать о том, что не верю ему.Но думаю только о его глазах и руках.Огонь говорит: если не веришь, забудь о его глазах и руках.Я говорю огню — да, это так.Но он силен и красив, я всё время думаю о нем.
Бродяжка сидела у стены на полу, обхватив колени голыми полными руками. Густые волосы, вчера вымытые золой и тщательно расчесанные, закрывали плечи, спину и лицо, словно паранджа, но когда Марат приблизился, женщина, оборвав песню, быстрыми движениями пальцев отодвинула пряди со лба, подняла лицо и улыбнулась.
Он сделал ей знак и пошел наверх, к себе. Зажег от ночного светильника факел, добавил света по углам спальни. Сел на гранитный подоконник, с наслаждением сплюнул в пропасть, подобрал одну ногу. Войдя, бродяжка встала в центре комнаты, недвижно, улыбаясь той самой, раздражавшей Марата полуулыбкой, слабой, взрослой. Смотрела с превосходством, с осознанием своей власти.
— Почему тебя называют ведьмой? — спросил он.
От бродяжки пахло соком болотной тыквы. Хмельной напиток производился только на равнине, его доставляли через горы к столу Отца в очень небольшом количестве. Винным погребом заведовала Нири. «Черт возьми, — подумал Марат, — она пьяна; где раздобыла драгоценную брагу? Вскрыла замок на двери кладовой? Околдовала личную служанку Великого Отца? Сегодня она пьет его пойло, а завтра войдет в его спальню и задушит? Рано я решил, что всё здесь понял…»
— Я знаю всё, что знают матери родов, — ответила женщина. — Но я не мать рода. Таких, как я, называют ведьмами.
— Зачем ты рисовала на стенах запретный знак?
— Это знак Матери Матерей. Он был всегда. Это знак четырех Первых Дочерей и четырех Главных Сил. Его нельзя запретить, как нельзя запретить ветер.
— Ветер нельзя запретить, — сухо сказал Марат. — Но знак — можно. В мире есть только одна главная сила — моя. Поэтому я запретил знак Матери Матерей.
— Ты зря это сделал. За это четыре Первые Дочери погубят тебя.
Владыка Города беспечно засмеялся.
За дверью звякнул металл; видимо, стражники услышали шум и проснулись.
Или это не стражники? Или это явились участники заговора? Сцай и его приятели? Тихо перерезали охрану и сейчас готовятся к нападению?
— Я не боюсь Первых Дочерей, — тихо сказал Марат.
— Ты зря не боишься.
— А ты зря не боишься меня.
— Я никого не боюсь. Я была в Узуре.
— Ты лжешь, — еще тише сказал Марат. — Узура нет. Каждый строит вокруг себя свой Узур. Я свой уже построил. Он там, внизу. Подойди… Или я убью тебя.
Ведьма бесшумно приблизилась, и Марат схватил ее за волосы — на ощупь они оказались жесткими, словно проволока. Подтащил ближе к окну. Отбросил занавес, петля оборвалась, и плетеное полотнище упало.
— Смотри. Вот мой Узур. Я потратил пять лет, чтобы его создать.
Но ведьма смотрела не вниз, а в его лицо.
Внизу всё равно нельзя было ничего увидеть. Небо затянуло тучами, как всегда бывало в конце сезона охоты; непроглядная темень расстилалась вокруг Пирамиды. Только у подножия, возле входа в медеплавильни, горели два факела, зажженные вчера по личному приказу Владыки, в целях подержания дисциплины стражников. Сам же Город был погружен в зеленоватый мрак.
— Ты плачешь, — произнесла ведьма.
— Замолчи. И никогда не говори мне про место, где есть всё.
— Почему?
Марат разжал пальцы и против воли погладил женщину по волосам.
— Потому что таких мест не бывает. Такое место нельзя отыскать. Его можно только придумать. Вот здесь, — он показал на свой лоб. — А потом создать. Поняла?
— Да.
— Это хорошо.
— Город, который ты создал, прекрасен.
— Замолчи, — повторил Марат и вытащил из-за пояса пистолет.
Переключил на стрельбу осветительными ракетами, направил ствол в небо и нажал на скобу.
Город возник под ними, как декорация ада. Плоский, кривой, черный. Нелепые глинобитные хибары тесно лепились одна к другой, их скопища разделялись петлями и узлами «улиц» и «переулков». Ни одной ровной стены, ни одного прямого угла. Дальше от подножия Пирамиды — там, где кончались чистые кварталы, — уже не было ни улиц, ни углов, пусть даже кривых: тысячи жалких и несуразных хижин, вигвамов, землянок, нор, ям, навесов, укрывищ и яранг равномерно покрывали прибрежную полосу, как покрывает кожу лишай.
