А подходя к судну, он поймал себя на том, что все время вспоминает детство. Веточка кого-то напоминала ему. И наконец он понял, что она напоминает девчонку Надю, в которую он был когда-то тайно влюблен и с которой ходил в оперетту на «Роз-Мари» в далекие времена эвакуации.
Глава девятая, год 1962
ВЕТОЧКА И НИТОЧКИН
1
Истерическое жужжание одинокой мухи нарушало тишину зала Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.
«…Часто появляются произведения, выражающие густое, плотоядное, плотское жизнеощущение, — писала Веточка, беспрерывно думая о мухе, раздражаясь все больше и больше тем, что никто не хочет встать и прикончить муху. — Причем эти произведения часто надуманные, пустые внутри. Если художник сам не пережил полноту жизненной радости, жизненных ощущений, но пишет обильные натюрморты, тучные земли и тучные бедра, то…» — «Что за ерунду я пишу? — подумала Веточка. — Когда сдохнет эта муха? Неужели я никогда не закончу статью? И хорошо бы здесь ввернуть о мифологической сущности искусства, особенно литературы. Миф — аккумулированный опыт предков. Создать новый сюжет — создать новый миф. А современное искусство разлагает на кусочки старые мифы. Это, конечно, делает не наше, а западное искусство… Нет, сюда не влезет», — решила Веточка и набросала на полях рукописи женский профиль.
Через неделю статью надо было сдавать. Все сотрудники музея раз в год должны были сочинить по статье. Веточка обвела профиль на полях рамкой и написала: «Портрет». «Дома нельзя вешать хорошие портреты, — подумала она. — Дома можно вешать какие-нибудь пейзажи. Хороший пейзаж успокаивает, даже если видишь его каждый день… А хороший портрет — тревожит. Рано или поздно он начинает тревожить, и мерещится всякая чертовщина. Человеческое лицо — жуткая штука. Мы редко смотрим в лица друг друга подолгу. Нет условий и неудобно. Мы долго смотрим только на лица умерших или на портреты. И те и другие — неподвижны. Отсюда и жуть. Сколько написано разных сумасшедших рассказов о портретах!.. Пушкин рисовал на полях маленькие женские ножки. Теперь размер не играет роли, теперь главное — коленки. Раньше из-под юбки торчали туфельки. Они волновали мужчин… Пушкин был смелый, очень смелый, мужественный. Мужество — главная черта человечества. Ибо жить, имея разум, зная, что умрешь, — великое мужество. Всякая другая природа, все живое в ней — ни береза, ни тигр — не знают о том, что умрут, хотя и оберегают свою жизнь…»
Муха перестала биться, затихла. С улицы чуть слышно доносился шум автомобилей. В небе хлопали голубиные крылья. От стен зала пахло старой, пропылившейся бумагой. Люди склонялись над столами с неестественно умным видом. Чаще всего люди в библиотеке выглядят неестественными. И книги здесь — не друзья, а строптивые слуги, которые исподтишка готовы подложить им свинью, — так подумала Веточка. И она принялась за статью, но как только ее перо коснулось бумаги, муха опять подняла шум. Казалось, она разобьет стекло.
Неведомая сила подняла Веточку со стула. Веточка встала и, громко стуча каблучками по старому паркету, пошла через зал к окну. Все подняли головы и уставились на нее. Веточка, рассекая тишину громом своих каблуков, обогнула крайние столики, с ненавистью и презрением взглянула на молодого студентика, который сидел от мухи в одном метре, взяла у него со стола тетрадку и этой тетрадкой стала ловить муху, загонять ее в угол оконной рамы. Зал остолбенело молчал. Веточка поймала муху и решила было выбросить ее за окно. Но под взглядом зала передумала и стукнула огромную мохнатую муху об пол. Она еще в школе видела, как мальчишки расправляются с насекомыми таким образом. Зал опустил головы и уставился в книги. Веточка вернулась к своему месту. Ее голова была высоко поднята. Она чувствовала себя по меньшей мере Жанной д'Арк. Но не успела Веточка сесть, как зажужжала муха на другом окне. И Веточку кинуло в краску: не могла же она ловить и убивать всех библиотечных мух! Веточка внимательно стала рассматривать французские художественные журналы. И незаметно для себя погрузилась в мир красок. Ее больше не было здесь, за столом Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, на углу Невского проспекта и Садовой улицы в Ленинграде.
— Здрасьте! — сказал Петр Ниточкин, садясь рядом с Веточкой за столик.
— Откуда вы взялись? — спросила в полном недоумении Веточка.
— Мы вчера пришли. Утром отваливаем. Мне Павел Александрович сказал, что вы здесь гниете. По телефону я звонил. Не губите мою дочь, говорит. Вы ее недостойны… Пошли отсюда, а? Из храма науки…
Говорить он пытался шепотом, но голос был хриплый, и зал, конечно, пялился на них.
— Можно было предупредить, — прошептала Веточка.
— Собирайте шмутки, — сказал Ниточкин. — Времени мало.
Он был красен от смущения.
— Подождите меня внизу, — сказала Веточка, морща брови и трогая щеки ладонями. Она ожидала увидеть кого угодно, но не его. С мурманской встречи прошел почти год. И только однажды она получила от него совершенно нелепую радиограмму, подписанную: «Соломон Соломонович Пендель».
— Я у начальника библиотеки был! — сказал Ниточкин. — Он и приказал пропустить. Ваш начальник, оказывается, в войну на флоте служил. А может, врет…
И он пошел между столами, ступая на цыпочки и балансируя руками. «Господи, невероятно глупо, но я его боюсь!» — подумала Веточка. Она не сразу собрала книги и сдала их.
2
— Веточка, вы меня хоть немножко вспоминали? — спросил Ниточкин, когда она спустилась вниз и была в добрых пяти метрах от него. Она не ответила. Тяжелые старинные двери выпустили их в солнечный осенний день и громко захлопнулись. Веточка только что была отчаянно счастлива одиночеством. И вот Ниточкин вытащил ее из зала библиотеки и крепко взял за руку выше кисти.
— Веточка, — сказал Ниточкин. — Я должен кое-что объяснить, я…
— Потом, — сказала Веточка.
Ей страшно захотелось курить, но она не любила курить на улице.
Она боялась взглянуть в лицо Ниточкину и даже отворачивалась, поправляла сумочку, проверяла пуговки на воротничке, отводила волосы со лба и все косилась себе на грудь, потому что не надела лифчика. «Что это я? Совсем с ума сошла, дура!» — зло сказала она себе и обернулась к Ниточкину, но так и не подняла глаза на его лицо. Увидела только торчащий нелепо галстук, зажим на нем едва держался и не скреплял галстук с рубашкой. Веточка остановилась перед Ниточкиным, зашпилила ему галстук правильно. И наконец подняла глаза. Ниточкин улыбался до самых ушей глупой улыбкой.
— Веточка, — опять сказал он. — Я должен кое-что объяснить, я…
— Идемте, идемте! — сказала Веточка и подтолкнула его, чтобы он не стоял посреди тротуара.
И они быстро пошли, как когда-то в Мурманске. Но теперь вокруг не было холода и тусклости. Шлейф Екатерины Великой свисал к ярким газонам, к цветам, обрызганным недавним дождем. И сквер перед библиотекой был необыкновенно хорош, густо зелен, на скамейках сидели обаятельные старушки с внуками и внучками.
— Екатерина развратница была, — сказал Ниточкин. — У вас есть спички?
— Моряки должны иметь заграничные зажигалки, — сказала Веточка. В душе ее творился кавардак. «Боже мой, я совсем дурой стала! Я так рада его видеть и идти рядом с ним! Черт знает, что-то есть сверхъестественное в этом мире…»
— Сколько у вас стоянка? — спросила Веточка.
— Утром снимаемся. Меня опять перевели на другой пароход…
— Перевели — значит выгнали?
— Ага.
Они вышли на канал Грибоедова. Он тих и пустынен был после Невского.
— Джордж, тебе давным-давно пора в отпуск, — тихо сказала Веточка. Ее рука поднялась и тронула его щеку, потом волосы и осталась на его плече. Ниточкин прижал подбородком ее руку и потерся о нее.
— У тебя стоянка на одни сутки, и ты пришел, потому что нужна женщина, которая… которая все сделает для тебя и без подготовки?
— Заткнись! — сказал Ниточкин и отвернулся.
— Ты меня прости, прости! — судорожно сказала Веточка. Слезы уксусом полезли ей под веки. — Я не ждала тебя, но я тебя и не забыла, и я рада, ты веришь?
— Нельзя забыть человека, который о тебе все время помнит, — пробормотал Ниточкин.
— Не бормочи цитат! — сказала Веточка.
— Я тебя люблю, — сказал Ниточкин. — И мне от тебя ничего не надо.
Ниточкин действительно любил ее сейчас, ее оголенные до плеч руки, волосы, кофточку и ее запылившиеся туфли. Это не было страстью и не было первой, целомудренной любовью. Это было нечто посередине. Сейчас начиналась для него новая жизнь, она должна была привести к душевному покою и детям. К тому, что заступит место бродяжничества и бессмысленного риска собой. Это был старт, хотя он уже пробежал по жизни приличное расстояние.
— Ты мне веришь? — спросил Ниточкин.
— Да. Вернемся к Казанскому, там хорошая стоянка такси.
