— Я думаю, что для матери это — не довод.
— Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, — говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем столько дней я пытаюсь разобраться все всем этом абсурде. Есть черное, и есть белое. Наше метро взорвано — это черное. Сделавшие это должны получить по заслугам — это белое. Зачем мне их понимать?
— Он ушел потому, что не хотел жить по этим законам, — продолжает она. — Страна, которой вообще не интересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! — орет она. — Ну почему… Да что это?! Хобби у них такое?! Убивать милицию?! Что у них в головах? Почему никто, ни разу… Почему президент не задается этим вопросом? Почему? Почему? И если! Кто-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого конфликта! При том! Что нас! Никто! Не хочет понять! То его нет! Ну выслушайте хотя бы!!! Ну поговорите с нами!!!
— Чего вы хотите?
— Мы хотим шариата, — говорит девушка. Она сверлит меня из-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Он закрыт. — Почему человек, если он носит погоны, считает, что он выше меня? Почему он считает, что может остановить меня на улице и обшманать, если я в платке? Менты любят говорить, мы даем им кричать азан, мы даем им ходить в их одежде, что им еще надо?! Кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать азан?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?!
Считаете это нормально?! А я не хочу так жить! Если на меня донесли, если на брата донесли, они просто закинут в багажник и изобьют, используя такие пытки… И им за это ничего не будет! Вы думаете, мы не обидимся?! Ваш президент думает, мы не захотим отомстить?!
— Вы взорвете себя в метро?
— Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они — не люди.
— Я хочу шариат, — говорит мать. — Я хочу знать, что если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!
— Послушайте, если кто-то вас обидел — это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберется. Это он — плохой. Но не вы…
— Вы абсолютно не правы! — говорит девушка. — Убили вашего брата! Вы не пойдете мстить?! Вы вот так же скажете — это он плохой?! А вы так не скажете! У вас вот здесь будет все кипеть! — она бьет себя в грудь.
— Почему ко мне врываются, отпихивают меня прикладами, не дают позвать на помощь соседей? Мальчика моего сразу к стенке! И вываливают вещи из всех шкафов. Не двигайся! Сиди тихо!.. Мой сын погиб…
— Почему же вы такие спокойные?
— А что мы должны на себе волосы рвать?
— Да…
— Разве мы можем что-то изменить? А что мы должны перед вами плакать? Тот, кто хочет плакать, он плачет сам по себе!
— Я плачу, по ночам плачу, — говорит мать. — Но стараюсь, чтобы моих слез никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом, нас прослушивают, так зачем их радовать?
— Это — ваш сын и брат, вы должны плакать…
— …Некоторые думают, что мы спокойно сидим. Получил сын шахад, ну и хорошо, мне потом зачтется, это ведь мой сын. Но… ты понимаешь, что он умер… и хотя это его выбор, но ты же любишь его… ты же понимаешь, что больше… его не увидишь.
— Это такие бешенные эмоции, — говорит ее дочь. — Вот эти человеческие, родственные эмоции… Аллах и нам дал человеческие сердца… Этот клубок эмоций. И ты понимаешь, что больше его не увидишь… в этой жизни… Если у вас что-то случится, вы можете пойти, с кем-то поделиться… А мы все держим в себе, потому что мы — такие, бездушные, кто нас захочет слушать?.. Ой, извините, — она плачет и вытирает раскрытыми ладонями слезы. — Извините, я сейчас возьму себя в руки, я быстро беру… Человек — слаб, он — несовершенное существо. Особенно женщина. Аллах дал ей человеческое сердце.
Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков — «А эти, которых из Москвы присылают, они — даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что мое сердце — тоже человеческое. И мне, по сути, все равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни — почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне — человеку — должно быть стыдно жалеть тех других, если у меня — человеческое сердце? «Абсурд» — говорю я про себя.
— Во всяком случае, мой муж и мой брат — мои герои, — говорит девушка, и я снова злюсь. — Они не стали ждать, пока их запытают, они погибли, как герои.
Я представляю этих людей. Они, словно канатоходцы, идут по высоко натянутому канату без страховки. Они срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые, поднимающиеся на канат. И пока мы их не поймем, так и будет. Кем вырастет ребенок, глядевший в выпученные глаза своей посиневшей матери?
— Это будет продолжаться до тех пор, пока чиновники будут использовать власть в личных целях, — говорит мать. — Умер человек после побоев, застрелили случайно, приняли кувшин за автомат, убили женщину беременную, и никто не понес ответственности. Да, это был случайный выстрел… Но как можно случайно выпустить два рожка из автомата?! И пока это будет продолжаться, будет ответная стрельба.
— Что вам нужно, кроме шариата?
— Диалог и понимание!
Ни эту дочь, ни эту мать нельзя назвать смертницами. Они не тянут на смертниц, как не тянут на них все вдовы и сестры убитых боевиков. Живых смертниц не бывает. А если она себя взорвала, то говорить не о чем, вернее, не с кем. Вот почему у нас у так мало информации о них — пока они живы, разговоры с ними — ни о чем. Мне — журналисту — любая из них будет рассказывать о своей безоговорочной вере в рай. И не только мне. Но я ведь не смогу забраться к ней в голову (как и она не сможет забраться в мою), и понять — нет ли там сомнений, хотя бы одного процента из ста? Так ли уж она верит в то, что ее любимые сейчас в раю? Хватит ли у нее веры соединить провода или нажать на кнопку? Это нормально для человека — христианина и мусульманина — сомневается в существовании рая и ада, мы ведь ни того, ни другого не видели. Мы так мало знаем о смертницах, что не можем ответить даже на вопрос — сами ли они жмут на кнопки?
Цовкра
Девочка маленького роста идет по канату. Горы берут ее в кольцо. Они — суровые, потому что ушло солнце, подул ветер и скоро пойдет дождь. Где-то кричит осел. Потом петух. Над селом собирается туман. Сзади — каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра — в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.
Тути — пятнадцать лет. Она идет по канату без страховки. Цовкра — село канатоходцев.
— Что чувствуешь, когда впервые становишься на канат? — спрашиваю ее учителя.
— Головокружение, — отвечает он. — Это когда вы отсюда смотрите, с земли, кажется, что близко, но сверху — земля далеко.
— Почему нельзя ходить со страховкой?
— Так не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать — со страховкой любой может. А мы хотим показать, что не любой.
Тути хочет стать врачом, когда вырастет. Она не знает, почему. Ее любимые предметы в школе — русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит — без страховки.
Раньше по канату умел ходить каждый сельчанин. Теперь канатоходство забывается так же, как и другие дагестанские ремесла… И молодежи нечем заняться. Покатые вершины гор покрыты густым лесом. Куда ни посмотри, всюду — лес. Правда, издалека он смотрится мягким ковром.
Для меня Тути отличается от девушки N. только тем, что та упала, а эта — нет. Мой источник говорит, что боевики могут объединиться с русскими, если на нас снова нападет кто-то вроде Гитлера. Тогда боевики пойдут защищать Россию. А пока они будут с нами воевать, вгрызаться в землю зубами убитого дракона и прорастать из нее снова… Уезжая из Цовкра по горным петляющим дорогам, я понимаю, что понимание — это вопрос не кротости, доброты и всепрощения, это — вопрос самосохранения. Мы должны попытаться их понять, если больше не хотим взрываться в метро.
«Людей похищают, Марина»
Памяти убитого журналиста Гаджимурада Камалова.
В среду вечером (14 декабря) в нашей 814-й комнате мы обсуждали предновогодний номер, в который войдут лучшие за год репортажи. Я немного расстроилась, когда узнала, что одним из лучших стал мой репортаж «Понять Дракона» о бандподполье Дагестана. Я всегда считала его злополучным. Его выход совпал по времени с терактом в Домодедово, и мне еще долго приходилось отвечать на вопрос — «Откуда вы знали?»
Мы как раз обсуждали еще один предновогодний номер — о конце света и о смерти. Говорили о том, что кто-то перед смертью, например, хотел бы попросить прощения у близких и не близких или договорить недоговоренное. Я сказала, что жалею о том, что не договорила с нашим погибшим Володей Антипиным. Вернее, это он много раз хотел со мной поговорить, а я всегда спешила.
