— Сотник, — весело поправил его Коньков.
— Давно? Поздравляю. Очень, очень рад. Когда же?
— После Тарутина.
— Да, ведь вы там отличились.
— Казаки вообще отличились, — скромно заметил Коньков.
— Ну и вы особенно. Наверно. Знаете, я завидую вам немного. Вы такой храбрый, лихой, мне кажется, отважнее вас нет во всей армии! — с восхищением глядя на сотника, сказал Воейков.
— Верно, ваше благородие; супротив Пидры Микулича храбрее нет казака! — из рядов весело сказал Жмурин.
Воейков покосился немного. Но, вспомнив, что у казаков своя товарищеская дисциплина, весело взглянул на казака и по-французски сказал Конькову:
— Это самое лестное, что можно слышать. Отзыв своих солдат дороже похвалы начальства.
Вспыхнул Коньков, и радостно, и хорошо, и стыдно ему стало.
«Вот бы Оля послушала», — мелькнуло у него в голове.
— Почему вас называют Пидра Микулич, — это так смешно!
— Пётр Николаевич, Пётр Миколаич, ну и до Пидры Микулича добрались.
— Пидра — это так забавно!.. И потом ещё я одному завидую: у вас такая прелестная невеста.
— Правда! — оживлённо заговорил сотник. — Простите, я вас и не поблагодарил за её спасение. Я вам всем обязан.
— Пустяки. Эти мерзавцы разбежались при нашем появлении. Мне очень приятно было возобновить знакомство с Ольгой Фёдоровной... А признайтесь, вам немного досадно было, что не вы её освободили?
— Да, — искренно ответил Коньков. — Это мне доставило бы большую радость.
— Это было бы так красиво! Точно в романе.
— А разве все теперешние события не похожи на вымысел, на какую-то фантастическую сказку! Подумайте, мне двадцать третий год, а я верхом объехал пол-Европы. Видел турок, их города, их жизнь, дрался и в России, и в Пруссии, и в Саксонии, чего-чего не видал! Замечательно! Из простого казака дослужился до сотника.
— Как из простого? Вы из крестьян?
Коньков рассмеялся;
— У нас, на Дону, нет ни крестьян, ни дворян, а все люди вольные — казаки. Только у одних отцы и деды жалованы русскими государями чинами и дворянским званием, у других нет. Большинство нас служит с казачьего чина. Я шестнадцати лет перед первой наполеоновской войной вступил в атаманский полк простым казаком...
— Вас, значит, били и секли? — с дрожью в голосе спросил Воейков.
— Нет. Бьют и секут плохого, неисправного казака, а я был старателен. Меня хвалили и отличали перед прочими.
— Но ведь вы же учились, держали экзамен, чтобы стать офицером?
— Нет.
— Однако вы прекрасно знаете языки... Наверно, проходили математику, астрономию, химию, геометрию?
— Не слыхал я таких наук! Российской грамоте — читать и писать — разумею: брат, дьячок, научил; арифметику, четыре действия, товарищ, Каргин, казак, показал, языкам немного обучился в походах, да пленный трубач немного объяснял — вот и всё.
— Но ведь вы были раньше в школе или пансионе?
— Никаких таких пансионов у нас и в заводе нет. Есть окружное Новочеркасское училище, да и то открылось только в тысяча восемьсот пятом году, а я уже тогда в поход собирался.
— Вот оно как! — протянул Воейков и невольно подумал: «Бедная красавица Ольга Фёдоровна, за «брата дьячка» выходит...»
Но «брат дьячка» красиво сидел на нарядной лошади, у него были живые, выразительные, бойкие глаза, в которых светился природный ум, и Воейкову совестно стало своих мыслей.
Дождь на минуту перестал, и беловатые края туч осветили на минуту грустную картину. Дорога шла между двух рядов тополей. Их намокшие серебристые листья грустно свесились вниз, трава, тёмно-зелёная и сырая, казалась тяжёлой и вялой. Передовой отряд въезжал в селение Мейсен, и кони дружно стучали по камням мостовой, и стук копыт гулко отдавался по улице. Жители кое-где высовывались в окнах и смотрели на отряд; две-три женщины выбежали навстречу с крынками молока и краюхами чёрного хлеба; с лаем кинулась собачонка, и на чьём-то дворе хрипло, по-осеннему пропел петух.
Из чистенького каменного домика с синей вывеской вышел седой высокий генерал в белом австрийском мундире. Князь Кудашев подъехал к нему, и они поздоровались.
— Куда это? В такую погоду! — с отвращением, поджимая губы, сказал начальник австрийских передовых постов генерал Баумгартен.
Кудашев объяснил то, что ему поручено.
— Но вы с ума сошли... Совсем рехнулись. Мы снимаем посты по Эльбе. Неприятель кругом и в полной силе. Дрезден уже занят. Ступайте назад на Фрейберг. Ступайте скорее.
— А поручение?
— Что поручение! Своя рубашка всего дороже, — переиначивая русскую поговорку, ломаным языком сказал генерал.
Но не так рассуждали Кудашев и люди его отряда.
— Справа по одному, по две лошади дистанции — шагом марш!
И тут же, на походе, среди грязной улицы селения Мейсен, князь Кудашев произвёл выводку и отобрал двести казаков и сто пятьдесят гусар. Остальных осадил. Эти триста пятьдесят казались ему отчаянными из отчаянных, на которых можно надеяться.
— Снять вьюки и отдать остающимся! — крикнул он и пошёл с Баумгартеном обсушиться в дом.
И только он ушёл, заголосили унтер-офицеры и урядники:
— Которые люди назначены в поиск, сымай вьюки, окромя плащей!
Засуетились люди.
— Но, балуй! Я тебя! — грубо-ласкаючи замахивался на Занетто Жмурин. А Занетто щурился и норовил хватить его зубами — не больно, нет, — это у него игра такая была.
Прошло больше часу. Кудашев, закусивший и выпивший стакана два вина, вышел к казакам и гусарам.
— Ребята! — сказал он громко. — Нас мало — врага много. Я полагаюсь на вашу хитрость, быстроту и ловкость.
— Постараемся! — дружно ответили всадники.
— Темнеет. Ночь нас выручит. Соблюдайте тишину и спокойствие, и Бог нам да поможет. С Богом! Вперёд!
— Шагом ма-аррш! — скомандовали у гусар.
— Ну, иди, что ль! — хмуро сказал есаул Кашин, начальник партии.
— Наездники и фланкёры, выезжай! — крикнул впереди чей-то голос.
— Наездники, выезжай! — повторили голоса тут и там, и поднялся лёгкий шум.
— Брехов, езжай, што ль! — говорил урядник курчавому казаку.
— Лошадь приморилась, Петро Зотыч.
— Ах ты, Мохамед несчастный, ну ты, что ль, Кальжанов.
— Куда ехать-то? — торопливо спрашивал Кальжанов.
— Да беги уперед до начальника отряда!
— Ну ладно!
И с разных сторон одиночные казаки и гусары вылетели из рядов и, поталкивая лошадей шенкелями, вынеслись в голову отряда.
Кудашев роздал приказания, и фланкёры скрылись в сумраке дождливого вечера.
К ночи стали у деревни Кобельн, но из предосторожности в деревню не входили, чтобы не растревожить жителей и не дать знать о своём присутствии неприятелю. Ночь проводили тихо, не зажигая костров, воздерживаясь от куренья, от громкого разговора.
Дождь перестал. Но густой туман спустился над землёй, и трудно было передовым партиям разведывать о неприятеле.
Однако часов около десяти фланкёры стали возвращаться и привозить неутешительные известия.
К Мейсену, в котором так недавно пил Кудашев вино с австрийским генералом, подошёл теперь неприятель; конная бригада ночует в Ошаче; пехота стоит и в Ризе, и в Штрелене, и в Мюльберге.
Маленький отряд Кудашева со всех сторон припирался громадными неприятельскими силами.
Собрались вокруг Кудашева офицеры. Князь объяснил им всё дело.
— Как думаете, господа? Вернемтесь назад через Вальдгейм, пока не поздно?.. Или махнуть через Эльбу?
Долго молчат офицеры. Молодёжь сидит кругом. Они привыкли повиноваться да осуждать втихомолку действия начальства, а подать совет — этого они не умеют.
— Как думаете?
— Вернуться лучше, — хмуро говорит есаул.
— Плетью обуха не перешибёшь, — поддерживает ротмистр.
И опять молчание, тяжёлое, мрачное молчание.
И вдруг Коньков с блестящими глазами, с сильно бьющимся сердцем делает шаг вперёд.
— Осмелюсь доложить, ваше сиятельство. За Эльбой стоит пехота... — Голос его дрожит и обрывается. — Теперь ночь. Мы на конях. Что нам могут они сделать?
— Лодки нужны, так не переправимся, — говорит кто-то сзади.
— Нужно бы два баркасика, — уже смелее, ободрённый ласковым взглядом Кудашева, продолжает молодой сотник. — На них сёдла и амуниция, а люди и лошади вплавь! Мы с атаманом это часто делали, и через Неман, и через Алле...
Воейков с восхищением, блестящими глазами глядит на «Пидру Микулича»; в эту минуту он обожает «брата дьячка».
