этим украшением.
Так мы и добрались до места.
Тут уж все церемонии мигом закончились. Белоголовый с падчерицей, едва встретили гостей, прямо со двора велели отправить меня в темницу и ни Эйнион, ни прочие им слова поперёк не сказали. Видите ли, выходило так, раз преступления, в коих меня обвиняли, совершены были против невесты Гуртевира, а та находилась под его защитой, то и власть судить или миловать преступницу принадлежала тоже Белоголовому.
Видели бы вы, каким злорадством лучилась его кривая ухмылка! А вот девчонке казалось никакого дела не было до меня, так, только взглядом скользнула безразличным, словно бревно перед ней, а не заклятая противница. Впрочем, она этак на всех глядела, без исключения, даже на жениха. Я, помню, ещё удивилась, неужто ей дела нет, за кого замуж идти? Но, кто её, нелюдь, знает …
А вот кому явно было не всё равно, так это Белоголовому! Он на будущую жену пялился, что голодный на окорок, только слюной не капал. Совсем раскис дурачина. Глядя на него тогда, никак невозможно было узнать того дерзкого прохвоста, что едва не наплевал на законы богов и людей да не взял в жёны собственную дочь, так что бедняжке пришлось спасаться бегством. Да! Говорили, она ушла со двора тёмной ночью, закутавшись в одну лишь вонючую ослиную шкуру, лишь бы не подвергнуться поруганию. И этот человек теперь как верный пёс ловил каждое слово, каждый жест моей падчерицы! Каждое желание предвосхищал! Не удивилась бы даже, начни он следы её в пыли целовать. Вот как вскружила эта негодница его седую голову! Да и не только его, скажу я вам! Уж это я заметить успела.
А? Как? Ха, ну и простодушен же ты ещё, дружок! Всякая женщина, особенно хорошенькая, всегда замечает, если мужчины глядят не на неё. В какой бы беде не была, да! Так вот, не было за стенами гуртевировой усадьбы такого мужа, что не провожал бы зачарованным взглядом наречённую хозяина. Да, приятель, ты прав! Бесился Белоголовый знатно! Нет, сперва его тешила мысль, мол, он отхватил столь сочный кусок, до которого все вокруг охочи, а вот после! К жене, ведь, что к колодцу, хоть сторожа приставь, а убыло ли – не узнаешь. Так что, слышала я после, Белоголовый скоро совсем покой от ревности потерял, чуть умом не тронулся. Не принесла ему добра женитьба на красавице.
Говорят, и года не прошло, как нашла молодая жена в его замке тайные покои, полным-полны разрубленными останками девиц, что давно считались пропавшими, и обличила мужа перед своими дядьями в ужасных преступлениях. Те в долгу не остались, да и снесли, недолго думая, родственничку голову, а владеть его землями назначили юного сына короля Эйниона. Ну да, то уже совсем другая история…
На чём бишь я остановилась? Ага, благодарствую, милый. Темница, точно!
Так вот, отвели меня слуги в каземат, заперли за моей спиной железную решётку на замок и убрались восвояси, даже охраны не приставили. Отчего-то это пренебрежение оскорбило меня больше всего. Ну правда, приятель! Выходило так, будто мои враги уже не считали меня сколько-нибудь опасной соперницей, заранее победу праздновали, мол, никуда мне от них не деться. Разве не обидно? Вот и я о том.
Однако плохо они знали Эллу! Даже оставшись в темноте, среди влажных каменных стен, я продолжала всем сердцем стремиться к своей малютке. Думаю, эта жажда меня, в конце концов, и вывела меня на волю. Она, да ещё толика везения.
Да, дружок, оказалось, моя удача сидела, скорчившись, в углу и сперва я приняла её за груду грязного тряпья. Но голос узнала тотчас и едва не разрыдалась от облегчения, когда поняла – надежда моя жива! Вместе со мной в каменном мешке находилась пропавшая монахиня, бывшая служанка покойной королевы, первой жены благородного Тибиона, той самой, что своей неосторожной просьбой навлекла столько напастей на наши бедные головы. Единственная свидетельница, способная доказать правдивость моих слов на предстоящем судилище.
А? Что говоришь? Как так вышло, что она осталась в живых? Что ж, я и сама мигом позже задалась подобными вопросами. Стала гадать, не затеяла ли мерзкая девчонка со мной какой-нибудь игры, с тем, чтобы побольнее уязвить, но после отбросила эти мысли. Решила, вернее будет расспросить саму старуху. С тем приблизилась к товарке по несчастью, заговорила с ней как можно участливее, стала выведывать, как да отчего оказалась она в столь печальном положении, что надобно от неё Гуртевиру с девчонкой и прочее в таком духе. Я ворковала над ней, гладила сальные космы, даже рассказала о кое-каких собственных злоключениях, но та только плакала да молилась, молилась да плакала, то попеременно, то одновременно. Добиться от неё чего-то хоть сколько-нибудь внятного мне так и не удалось.
Единственное, что смогла я выяснить, так это новые подробности о дурном нраве падчерицы. Эта дрянь каждый день приходила поглядеть на бывшую материну служанку, становилась у решётки и пялилась на несчастную не мигая, пока та не начинала плакать от страха да умолять прекратить её мучения, хоть бы ценой смерти. Нравилось проклятой девке мучить бедную женщину, упиваться её ужасом, потому и велела оставить ту в живых.
Вскоре я поняла, что старуха вырванная злой рукой из многолетнего её убежища, похоже, окончательно спятила и в великой досаде оставила её, отодвинувшись в самый дальний угол, подальше, насколько возможно было, от её всхлипов и бормотанья. Скрутилась там на прелой соломе и, наконец, дала волю собственным слезам.
Горько оплакивала я свою судьбу, сожалела о нарушенных гейсах, а более всего, о моём красавце-короле, уж будь он жив, такого бы со мной ни за что не случилось! Но скоро темнота, многодневная усталость и монотонный бубнёж соседки сделали своё дело так что, вопреки всем ожиданиям, я крепко заснула. Но заснула с именем покойного мужа на устах.
Снился мне чудный сад, полный прекрасных деревьев с серебряными ветвями, половина из которых покрыта была хрустальными цветами, а на другой уже зрели среди изумрудных листьев золотые яблоки. Меж корней тех деревьев струились прозрачные звонкие ручьи, а по веткам их порхали чудесные птицы, с оперением из красного золота и бронзы, были они скованны попарно золотыми же цепочками, толщиной не больше волоса, а крепостью с якорный канат. Пение тех птиц было слаще всех известных мне звуков, а прерывали его они только для того, чтобы полакомиться спелыми плодами. Но пока одни ели, другие тут
