Он понизил голос, смысла стало совсем не разобрать. Стас что-то настойчиво втолковывал, Эдик односложно отвечал, Гарик ограничился парой междометий. Яна чувствовала себя не самым лучшим образом: происходящее ниже этажом определенно не предназначалось для чужих ушей, но теперь обозначать свое присутствие было поздновато. Раньше надо было типа кашлянуть…
Немного погодя реплики опять зазвучали достаточно отчетливо. Стасик явно подводил итог:
— …короче, разведем вас по понятиям. За всё платить придется, только так… — Он добавил с деланым сочувствием: — Что, с деньгами плохо?
— С ними хорошо, — мрачновато отозвался Эдичка.
— Это правильно, без них гораздо хуже, — опять прихмыкнул Стас. — Увы, пролетаешь мимо кассы, Эдичка. И рад бы подсобить, да не могу — сам недавно на жилье потратился. Ты как бы извини.
— Я как бы перебьюсь, — огрызнулся Эдичка.
— И это правильно. А то одна фигня: берешь чужие, отдаешь свои… чужие берешь временно, заметь, а свои, блин, навсегда отдавать приходится. Усек прикол? Не знаю, как тебя, меня так жаба душит. — И после паузы: — Так мы договорились?
Эдичка ответил глухо:
— Да.
— Вот и ладно. Перетерли, всё, базара не было, — закончил было Стас, — пошли отсюда. — Но вмешался Гарик:
— Погоди. Еще один совет. Пока бесплатно. — «Пока» он выделил. — Ты вроде возле Янки ошиваешься? По жизни я тебя, конечно, понимаю: без базара, лялька первый сорт, типа как конкретная. Но тут такое дело, ты врубись, у папы на нее свой расклад имеется. У папы, понял? Надо объяснять? Короче, тебе там места нет, рыжая тебе не светит, Эдичка. Усек? Что скажешь?
Эдик промолчал.
— Мы друг друга поняли?
Молчание звучало как согласие. Признаться, «ляльку» это даже как-то покоробило, даже и неловко как-то стало за него… да и за себя не слишком ловко.
Н-да…
— Добазарились. Пошли, гумозно здесь.
Яну они, к счастью, не заметили.
В дверях они столкнулись с вездесущей (с одним «с», очевидно) хозяйкой вечера. Та была в своем репертуаре:
— Улыбнулись, мальчики!.. Сойдет. — Впрочем, уточнила: — Для фильма ужасов. — Судя по всему, Лерочка опять развлекалась с камерой. — Кстати, о кино — вы Янку там не видели?
— Нет, откуда, с чего ей там скучать. А что? Проблемы?
— Не могу найти, рассосалась как-то.
— Чего-нибудь стряслось?
— Мелочи. Дома у нее соседке приплохело. Вроде бы…
Дверь прикрыли, продолжения разговора Яна не услышала.
Через несколько минут она была на улице.
«Она», понятно, это то бишь я, э… да. Точка. Изячно изложила… ну да с пьяных глаз в конце концов сойдет. Плевать. Главное, понятно, что Яна — это я, а другие остальные посторонние на сегодня мне осточертели.
Эпизод на лестнице меня без малого вывел из себя: как же, блин, расклад на меня имеется! У папы типа, блин… Щаз-з, бишь чичас: да прыгал бы тот папа на мусорном бачке — до тех пор, пока крышка не провалится! Не знаю, а теперь из принципа не желаю знать, при чем там снулый Эдичка, но лично у меня послевкусие от разговора осталось словно от помойки — и от Эдичкиного умолчания тоже. Отчасти даже по-своему смешно: очарована я им давно как не была — а ведь вдребезг разочаровалась! Логика опять же та еще; расщеперьтесь, бабоньки…
Начхать. Больше меня это не касается. Переждав минуту, я вернулась в дом и наскоро переговорила с Лерой. Елизавете Федоровне она таки дозвонилась, поблагодарила, короче, то да се, но в итоге по голосу старушки почуяла неладное. Большего, чем типа «нездоровится, как-то мне не очень хорошо» от Нарчаковой сестренка не добилась, но на всякий случай решила меня предупредить. И правильно, потому что «чувствую себя не очень хорошо» на языке моей соседки означало скорее «очень плохо». Признаться, вовремя — слава богу, конечно, не скажу, но… м-м, сказать, оно, конечно, не скажу, но поводом конечно же воспользуюсь.
Короче, пора мне было сваливать.
С сестренкой распрощались без обид, всё сложилось к лучшему.
На улице по-прежнему было неуютно, ветрено и уже темно. Слегонца разъяснилось, сквозь прорехи в облаках, словно вата из худого одеяла, вылезала полная луна. Лерочкина девятиэтажка, одна из типовых, зачастую меченных одним и тем же номером (дом такой-то, корпуса один-два-три, иногда четыре, случается и пять, вышла Янка погулять), стояла в самой глубине огромного квартала, между Бухарестской и Софийской. Пейзаж, днем местами даже симпатичный, сейчас был мрачноват: безлюдье, неблизко расположенные здания, приемлемые разве что для внедорожников проезды, продуваемые скверики, заброшенные детские площадки. Редкие, как в позабытом Богом пригороде, фонари светили немногим ярче ведьминых огней на каком-нибудь заслуженном болоте, каковым, если верить здешним старожилам, и являлось Купчино лет тридцать так назад. Всё-таки прогресс, чтобы не сказать, что прогресс — но всё-таки…
Машину с одинаковым успехом можно было отловить как на Бухаре, так и на Софии. До Бухарестской было пожалуй что поближе, зато курс на Софийскую приходился по ветру. Последнее выглядело предпочтительнее: не галсами же прикажете идти! Пустыри там, правда, стремноватые — ну да лично мне не привыкать, не в первый раз живу на этом свете.
Угу.
Недурственно бы, впрочем, не в последний. Догадались? Правильно, поспешила я насчет «всё сложилось к лучшему». То ли закон подлости, то ли принцип Мерфи: если неприятность должна произойти, никуда ты от нее не денешься. Будто в самом деле сглазил меня кто.
— Эй!..
До пустырей я так и не дошла. Буквально в двадцати шагах от Лериной парадной, крайней в доме, в темном сквозняке между корпусами меня и прихватили.
Раскадровка:
— Эй, ну-ка стой!
Стою. Гоп-стоп, звиздец пришел из-за угла, гоп-стоп… Где гопа, там и стоп, чтобы не ругнуться словом «задница». Гопа: трое, двуногие тире членистоногие. Впотьмах не слишком различишь, но — молодые, не тинэйджеры, но и не мужики — отморозки призывного возраста. Без выхлопа, но явно не в себе, судя по всему — крепко закумарились… безбашенные мальчики, иногда такие вещи просекаешь сразу, однозначно… жопец в натуре, блин.
— Замри!
А потом не «отомри» — умри. Как же: торжество, мол, разума в том и состоит, чтобы уживаться с человеками, оного лишенными. Не я — Вольтер, но тоже мимо темы: тут не уживаться надобно, а тупо выживать. Словесами с такими не поладишь: с некоторыми ладить по определению нельзя — можно только радикально сладить. Именно.
— Не рыпайся, пацан!
Спасибочки. На «пацана», положим, я бы могла и возразить. Нет, я понимаю: на улице темно, стрижка у меня мальчишески короткая, одежка, допускаю, унисекс — но, пардон, не до такой же степени! И добро бы, кстати, в первый раз — имидж, что ли, пора подкорректировать? Спасибо, не сейчас; ну сами посудите…
Да, еще «не рыпайся». А куда я денусь, если упыри довольно грамотно взяли меня в центр треугольника, причем один из них выщелкнул лезвие пружинного ножа, и притом отнюдь не для плезиру. Есть видимая (даже в темноте — шестым, седьмым, десятым чувством) разница между человеком, который грозится убивать, и который хочет, намерен убивать. Этот не грозился, этот был взведен, заряжен смертью по уши. Тут уж, право, рыпайся не рыпайся…
Но что еще мне делать, господа? Дать себя раздеть, а потом зарезать? Не по мне, я как раз порыпаюсь. В иных случаях карате в женском варианте сродни баллончику со слезоточивым газом: прыснул и беги, есть шанс, что не догонят. В иных, но не в моем, и не потому, что как боец я стою чуть поболее, отнюдь не потому, что под ножом не сразу разбежишься и на каблуках не факт что убежишь, а… кстати, почему?
А карта так легла. Опять же — если зверь отведал человечины…
(Впрочем, если зверь отведал человечины, еще не означает, что она пришлась ему по вкусу. И вообще чем больше я узнаю людей, тем с большим уважением отношусь к собакам… э-э… сама-то поняла?)
Не суть. Короче говоря — обознались, мальчики. С кем другим бы номер и прошел, но тут вы мимо кассы. Я вам не другая, я, пардоньте, это то есть я, лично мне добавить больше нечего.
