Тонкие прохладные пальцы еще раз прикоснулись к его лицу, и голос Липы неуверенно спросил:
— Ваня, ты не спишь?
— Нет, — хриплым шепотом откликнулся Дронов.
Липа поднялась на ладонях, нависла над ним всей своей крепкой фигурой. В редеющей мгле он увидел ее обнаженное, неподдающееся загару плечо, спавшую с него бретельку розовой комбинации. Полумрак мешал увидеть сейчас ее глаза, но он понял, что они не сухие, когда она трудно повинующимся голосом спросила:
— Ваня, как же все это, то, что ты рассказал? Ведь они теперь весь город зальют кровью, раз им фюрером ихним все дозволено.
Он долго молчал. Он вспоминал двор на тихой, прилегающей к рынку улице, трескучий голос немецкого коменданта, цыганенка, которого волокли к яме лишь за то, что он показался немцу похожим на еврея, предсмертный крик мальчика, сына бригадного комиссара Красной Армии.
— Не знаю, — хриплым шепотом ответил Дронов. — Только так дальше жить нельзя.
Прохладные пальцы отпрянули от его щеки.
— Не знаешь! — воскликнула Липа. — А кто же должен знать? Кто мне может на этот вопрос ответить, если не ты? Ведь то, что ты видел, очевидно, будет повторяться день за днем. Если не на базаре, то где-то на Хотунке, в Грушевке или в Кривянке. Наконец, здесь на железнодорожной станции. И ты… ты будешь каждый день уходить в депо, а я должна терзаться, возвратишься или нет.
— Зачем же ты благословила меня на тревожную судьбу подпольщика, — скрывая волнение деланно равнодушным зевком, спросил Дронов. — Было бы куда проще оставаться в старой квартире. Поднялся от берега речки на бугор, а там уже и родная Аксайская. Десять минут хода — и завод Никольского. Иди в свой цех инженерить, Дронов. Ремонтируй фашистские танки, подбитые нашими артиллеристами, латай их траки, чтобы они снова грохотали по мостовым наших улиц или землю нашу казачью рвали на полях и дорогах, гусеницами пленных давили. Так, что ли, Липонька? Глядишь, кто-нибудь из них бы и сказал: «Зер гут, рус Иван Дронов». Ты же сама этого не захотела. Помнишь, с каким гневом меня порицала? А теперь?
Липа молчала. Он лишь слышал ее разгоряченное дыхание, в котором сплеталось все: и тревога за его жизнь, и радостное раскаяние за свою ошибку, за то, что она в какие-то часы, предшествовавшие вторжению гитлеровцев в Новочеркасск, приняла его за малодушного человека, решившего остаться в оккупированном городе для того, чтобы любой ценой сохранить их человеческое счастье, семью. Потом ее пальцы снова обласкали его лицо.
— Боже мой, — прошептала она наконец, — какой же я тогда была дурой и каких только опрометчивых слов тебе не наговорила в сердцах?
Дронов улыбнулся и покачал головой, стриженной под полубокс.
— Ты знаешь, — сказал он задумчиво, — где-то, когда-то в одной газете я прочел стихи. И были там такие слова: «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса».
— Не надо, — воскликнула Липа, отодвигаясь. — Ради бога, не надо. Это страшные слова, Ваня. Я надеюсь и думаю…
— Быть женой героя только? — невесело рассмеялся Дронов.
— Да! — горячо воскликнула Липа. — Да! И ты не смеешь… Даже думать о смерти не смеешь. А я, а Жорка! Как мы останемся одни на земле?
— Смотри ты какая! — прошептал Иван Мартынович, кладя тяжелую руку ей на плечо. — От фронта и армии прятаться не смей, погибать тоже не смей. А как же быть прикажешь на этой проклятой войне, которая свалилась на нашу голову?
— А ты о другом постоянно думай, — грустно заметила она. — О том, как победить и не погибнуть.
Ранний июльский рассвет настойчиво вползал в их мрачноватое жилище, заставляя Дронова в сотый раз вспоминать о том, как они сюда перебирались. Чего только в тот день он не наслушался! Все соседи разинув рты наблюдали за тем, как въехала во двор полуторка, как молодой курчавый шофер распахнул скрипучую дверцу и сиплым то ли от простуды, то ли от чего другого голосом прогорланил:
— Ты, что ли, Дронов будешь, которому, когда немцы под городом, на железнодорожный узел перебираться надумалось? Забрасывай шмотки в кузов, да поехали. Немцы уже в тридцати километрах от Новочеркасска, аж возле Каменоломни, того и гляди не сегодня, так завтра в город войдут, а тебе свои квартирные условия улучшать понадобилось, ишь ты! Уж не им ли служить собираешься, инженер?
Дронов побагровел и, сжав кулаки, шагнул к шоферу:
— А ты полегче, слизняк, а то, как двину, запомнишь, какой я инженер.
Тот поглядел на его огромные кулаки и попятился:
— Да я что? Мое дело маленькое. Сказано перевезти, вот и перевезу.
При осуждающем молчании ничего не понимающих соседей Дронов и Липа сносили со второго этажа узлы и чемоданы, бросали их в кузов. Сынишка Жорка суетился у машины, с заискрившейся надеждой засыпал отца вопросами:
— А ты меня в кабину возьмешь? А с тамошними ребятами играть буду?
Иван Мартынович односложно отвечал: «Возьму», «Позволю» — и не поднимал глаз на соседей, тех самых, с которыми так дружно прожил в этом доме столько лет. Липа, краснея, теребила кожаный ремешок ридикюля, а Дронов чувствовал на себе их горькие, вопросительные и даже гневные взгляды. Никогда в жизни он не испытывал столь тягостного молчания. Лишь мелиховский казак дядя Степа, первый пловец на всей речке Аксайке, в прошлом цусимовскии матрос с поседевшими усами, широкими на концах, как спелые еловые шишки, снял с облысевшей головы фуражку с казачьим околышем и остолбенело спросил:
— Стало быть, взаправду, Ваня?
— Что «взаправду»? — грубо выговорил Иван Мартынович.
— Что нас ты, стало быть, покидаешь и на железку машинистом «кукушки» идешь. И это теперь, когда Красная Армия Новочеркасск оставляет?
— Правда, дядя Степа, — не поднимая головы, подтвердил Дронов. — Говорят, я там нужнее. А что?
— Да ничего, — развел руками старый матрос, — просто так, к слову пришлось. Ну, а если напрямки, так полагаю, что ты на фронте сейчас нужнее был бы, Ваня, чем здесь.
— Что поделаешь, так приказано, — вздохнул Дронов, сгорая от стыда, и они покинули аксайскую окраину, на которой столько лет так дружно со своими соседями прожили. Сколько презрительных взглядов ощутили в те минуты на себе Иван Мартынович и Липа, и это были взгляды людей, с которыми были всегда так близки и добры Дроновы.
После двухкомнатной квартиры на втором этаже бело-кирпичного дома с высокими окнами, открывавшими вид на железнодорожное полотно, по которому беспрерывно мчались пассажирские поезда из Новочеркасска в сторону Ростова и в обратном направлении, им пришлось довольствоваться хотя и тоже двумя, но совсем маленькими комнатами в полуподвальном помещении, куда даже днем свет неохотно просачивался, а сквозь приплюснутые окошки ничего, кроме собачьей конуры и деловито расхаживающих кур, не было видно. Низкие потолки с облупившейся штукатуркой да закопченная то ли от керосинки, то ли от примуса кухня.
Перешагнув порог, Липа остановилась, не в силах сдержать обреченного вздоха.
— Вот и все, — тихо сказала она и заплакала.
Маленький Жора с большими пугливыми глазами удивленно смотрел на растерявшихся родителей, недоумевал, зачем это решились они на этот переезд в незнакомый двор с незнакомыми мальчишками и девчонками, которые еще неизвестно как его примут. Дронов положил увесистую руку на голову жены, расчесанную на пробор.
— А ты думала, будет лучше? — осведомился он.
Липа вдруг перестала всхлипывать и посмотрела на мужа сразу прояснившимися глазами.
— Нет, что ты, — спохватилась она. — В такое время, когда льется столько крови и столько горя бродит по нашей донской земле, лишь такая дуреха, как я, могла мечтать о замысловатых тюлевых занавесках. Но я баба, Ваня, как же обойтись без слез. Нет, Ваня, я всегда и везде буду с тобой, и если даже погибать…
Иван Мартынович задумчиво вздохнул и откинул назад прядку волос, свисавшую на лоб:
— Успокойся, женушка. До этого, надеюсь, дело не дойдет.
И они начали приводить в порядок свое незавидное жилище, к которому без радости стали привыкать с первого же дня после вселения. Все было здесь новым и необычным, но не таким уже безнадежно плохим, как показалось Липе сначала.
Над ними на верхнем этаже жила семья стрелочника, уходившего на работу почти с зарей и возвращавшегося на закате, которого звали Петром Селиверстовичем. Несколько тщедушный с виду, с обвисшими усами, лысинкой и стыдливо-мечтательными глазами, был он прост, ясен и доброжелателен, как ребенок.
У Дроновых в полуподвале было мрачновато от вечного недостатка света. К тому же архитектор, планировавший дом, меньше всего задумывался над звукоизоляцией, и поэтому им, живущим внизу, всегда отчетливо было слышно, что говорится в верхних комнатах. Уже на второй день соседства рано утром Липа таинственно поднесла указательный палец к губам, призывая к молчанию, готовившегося было заговорить мужа.
