Война, говорят, начнется в 1941-м. И если грянет, видимо-невидимо будет битой посуды, расколотых как фанерные ящики домов, кишок бухгалтерского клерка, размазанных по купленному в кредит пианино. Ну а пока? Сейчас-то что произошло? Я вам скажу. Несколько деньков в Нижнем Бинфилде мне доказали: все это надвигается на нас. Все то, что прячешь от себя, пытаешься считать ночным кошмаром или чем-то возможным только в других странах. Бомбежки, длиннющие очереди за продуктами, форменные рубашки и дубинки, колючая проволока, лозунги, огромные рожи на плакатах и пулеметы, строчащие с верхних этажей, — все это уже нависло над головой. Я понимал, в тот момент ясно понимал. И никак не спастись. Сопротивляйся, или же, зажмурившись, отыскивай «иной путь», или хватай чугунный молоток и с дружиной товарищей рвись бить, расшибать всмятку чьи-то лица — избежать не получится. Не отвертишься.
Давя на газ, я гнал свой старенький автомобиль вверх и вниз по холмам мимо пролетающих за окном вязов, пасущихся коров и пшеничных полей — гнал так, что чуть мотор не сжег. Настроение было примерно как в тот январский день, когда я, надев новый свой зубной протез, гулял по Стрэнду. И снова ощущение, что у меня прорезался талант провидца. Казалось, я вижу всю Англию, всех ее жителей и весь кошмар, который их поджидает. Хотя даже тогда мне самому минутами не очень верилось. Страна наша так велика, думаешь ты, катя в машине знакомой дорогой по сельским просторам и представляя расстилающиеся вокруг, бескрайние как Сибирь земли. Поля и буковые рощи, фермы и церкви, деревушки с бакалейными лавочками, общинными залами и утками, степенно кружащими в зеленых тинистых прудах. Да разве все это может куда-то деться? Как-нибудь уж останется. Тем временем я по Аксбриджской дороге вывернул к Лондону, показался пригородный Саутхолл. Потянулись нескончаемые ряды однообразно-безобразных домиков с их прочно налаженным внутри тускловато благопристойным обиходом. И далее на двадцать миль огромный лондонский мир: улицы, площади, переулки, муравейники съемного жилья, пабы, лавки жареной рыбы, кинотеатры. И восемь миллионов живущих, суетящихся каждый по-своему людей, которым совсем не хочется жить по-другому. Нет таких самолетов, чтобы разбомбить их личный, бесконечно разный укромный уклад. Это же целый космос! Мириады маленьких отдельных, особенных существований! Вырезающий из газет купоны почтового футбольного тотализатора Джон Смит, сыплющий анекдотами в парикмахерской Билл Вильямс, купившая к ужину пивка миссис Джонс — их восемь миллионов! Ну справятся же как-нибудь? Бомбы не бомбы, а жить будут по-прежнему?
Мечты! Иллюзии! Сколько бы ни было людей, а катастрофы на всех хватит, каждому достанется. Наступают плохие времена, и легионы гладко наштампованных пришельцев уже на подходе. Как в точности будет потом, я не знаю и не слишком стремлюсь узнать. Одно мне ясно: если есть у вас что-то особенно вам дорогое, вы с этим лучше прямо сейчас попрощайтесь, поскольку все привычное и дорогое валится в навозную яму со строчащими без передышки пулеметами.
Но на подъезде к своему району волнения мои вдруг резко сменили курс.
Внезапно осенило (до этого ни тени подобной мысли), что ведь, в конце концов, Хильда действительно могла серьезно заболеть.
Влияние конкретной обстановки, сами знаете. Там, в Нижнем Бинфилде, я был абсолютно уверен, что жена здорова и просто изобрела трюк с целью меня выманить. Там мне это казалось совершенно очевидным. Но стоило вернуться на улицы Западного Блэчли, оказаться в кирпичном коридоре тюрьмы с названием «Сады Гесперид», как возвратился и привычный образ мыслей. Настрой понедельника, когда все видишь здраво, холодно и мрачно. Увиделось, какой проклятой дурью была эта затея, на которую я зря ухлопал пять свободных дней. Улизнуть в Нижний Бинфилд, дабы попытаться вернуться в прошлое, а затем прикатить обратно, с головой, распухшей от бредовых видений будущего. Будущее! Да что в нем для таких, как вы и я? Держаться за свое место на службе — вот оно, наше будущее. А что до Хильды, так ее и при бомбежках волновать будут только цены на маргарин.
И вдруг увиделось, сколь идиотским был мой вывод, что она выкинула хитрый фортель. Конечно, радиопризыв о помощи имел все основания! Как будто у моей Хильды хватило бы фантазии! Прозвучала суровая правда. Не притворялась Хильда, впрямь ей худо. Черт возьми! Может, вот в эту самую минуту она корчится от кошмарной боли, а может, даже умирает... Меня пронзил отчаянный, сжавший кишки ледяным комом страх. Я на предельной скорости погнал по Элзмир-роуд и, не поставив машину в гараж, выскочив у подъезда, кинулся к дому.
Ну да, по-вашему, я в глубине души все-таки люблю Хильду! Но что вы, собственно, имеете в виду? Вы собственное лицо любите? Возможно, не особенно, однако без него вам себя не представить — это часть вас. Ладно, нечто подобное в моих чувствах к Хильде имеется. Когда все идет своим чередом, мне порой тошно на нее смотреть, но мысль о ее смерти или хотя бы опасной болезни бросает меня в дрожь.
Повозившись с ключом, я наконец открыл дверь, в нос ударило знакомым запахом старых прорезиненных плащей.
— Хильда! — крикнул я. — Хильда!
Ни звука в ответ. И пока я в полнейшей тишине звал: «Хильда! Хильда!», по спине у меня потек холодный пот. Возможно, ее увезли в больницу или... возможно, в спальне наверху лежит покойница!
Я ринулся по лестнице, но в этот момент с обеих сторон второго этажа вылезли из своих комнат детки в пижамах. Было часов девять, только начало смеркаться. Лорна перевесилась через перила:
— Ой, папа! Па-а-апочка приехал! А почему сегодня? Мамуля сказала, что только в пятницу.
— Где мама? — отрывисто спросил я.
— Мамули нет. Пошла куда-то с миссис Уилер. Папуль, а ты чего приехал раньше?
— Значит, мама не заболела?
— Не-ет. Кто тебе сказал? Папуля, а ты ездил в Бирмингем?
— Да. Теперь марш в кровать. Простудитесь.
— Папу-уля, а подарочки?
— Какие еще подарочки?
— Которые ты нам привез из Бирмингема.
— Завтра получите.
— Ну пап, ну почему завтра? Ну почему сейчас нельзя? Ну па-апа...
— Рты захлопнуть и быстро в постель! Не то нашлепаю обоих.
Стало быть, она все-таки здорова. Стало быть, все-таки уловка. Уже не очень понимая, радоваться или огорчаться, я пошел закрыть переднюю дверь, которую второпях оставил распахнутой, а там идущая в дом по дорожке Хильда собственной персоной.
Я смотрел, как она приближается в густеющем вечернем сумраке. Так странно: только что я обливался холодным потом от мысли, что она, быть может, умерла. Что ж, вот она, вполне живая и такая, как всегда. Женушка Хильда с ее худыми плечами и вечным беспокойством на лице, и счет за газ, и плата за школьный семестр, и запах старых прорезиненных плащей, и на работу в понедельник — несокрушимые и неизбежные основы твоей реальности; вечные истины, как любит повторять старина Портиус. Видно было, что Хильда не в духе. Метнув на меня острый взгляд, как мог бы глянуть какой-нибудь юркий зверек вроде куницы (подобный взгляд обычно означает, что у моей супруги что-то на уме), она, однако, кинула без особого удивления:
— О, ты уже вернулся?
Ответ был более чем очевиден, так что я промолчал. Никакого порыва поцеловать меня Хильда не обнаружила.
— На ужин для тебя ничего нет, — тут же проговорила она.
В этом вся Хильда: всегда, едва ты ступишь на порог, сумеет встретить неприятным сообщением.
— Я тебя не ждала, поэтому придется обойтись хлебом и сыром. Хотя сыр у нас, кажется, тоже закончился.
Вслед за ней я вошел внутрь, в духоту прихожей, пропитанную едким запахом прорезиненного тряпья. Мы проследовали в гостиную. Я закрыл дверь и зажег свет, понимая, что нужно заговорить первым, и чем увереннее, строже я начну, тем лучше будет для меня.
— Ну, расскажи, — пошел я в наступление, — что это, к дьяволу, за шутки ты вздумала играть со мной?
Положив сумочку на ящик радиоприемника, она повернулась и выглядела в ту секунду искренне изумленной.
— Какие шутки? Ты о чем?
— Радио! «Сигнал бедствия» в шестичасовых новостях!
— Что? «Сигнал бедствия»? Джордж, ты о чем?
— Хочешь меня уверить, что не заставила их включить эту информацию? О твоей внезапной тяжкой болезни?
— Конечно, нет! И как бы я могла? Я не болела. И зачем мне, скажи на милость, устраивать нечто подобное?
Я начал объяснять, но практически сразу до меня дошло, какая же случилась несуразность. Я ведь услышал лишь обрывок сообщения, и, по всей видимости, речь шла о беде с какой-то другой Хильдой Боулинг. Наверно, если заглянуть в адресный справочник, там Хильды Боулинг длинным столбцом. Просто глупейшая, дурацкая ошибка из тех, которыми полна жизнь. Хильда никогда и не претендовала на такую изобретательность, какой я ее мысленно наградил. Единственный прибыток со всей этой нелепицы — те минут пять, когда я, представляя ее мертвой, обнаружил, что все-таки не совсем к ней равнодушен. Но это уже было кончено и забыто. Пока я объяснял, она лишь пристально глядела на меня, и по глазам ее я видел: назревает что-то гнусное. И вот началось выяснение пунктов моего повествования, которое я называю допросом третьей степени, поскольку вместо ожидаемой от палача настырной ярости вопросы тут звучат тихо и вкрадчиво.
