Несмотря на то, что человек казался мертвым, путевой обходчик доставил его в ближайшую больницу.
Китаец оказался жив («На один процент», — как выразился Казимбеков.) Энергично принятыми мерами удалось если не совсем предотвратить смерть, то, во всяком случае, отдалить ее и получить слабую, но все же надежду на благополучный исход.
У пострадавшего не нашли никаких документов или бумаг, из которых можно было бы узнать, кто он такой.
Путевой обходчик утверждал, что, когда он перед этим обходил свой участок, под насыпью еще никого не было, а с той поры прошел только один пассажирский поезд — экспресс «Пекин — Москва».
Оставалось предположить, что пострадавший упал именно с этого поезда. Можно было только удивляться, что он остался жив, так как экспресс проходил этот участок с очень большой скоростью.
Но расследование не подтвердило этой догадки. На посланную вдогонку за поездом телефонограмму пришел ответ, что все пассажиры экспресса налицо. Никто не пропал дорогой.
Предположить, что человек ехал на каком-нибудь из товарных поездов, было трудно. Он был так хорошо одет, что на него безусловно обратили бы внимание.
Дело перешло в ведение прокуратуры. Судебно-медицинский эксперт, специально приехавший для этого из Омска, установил, что рана на темени (голова была разбита в двух местах) была вызвана падением, а вторая, с левой стороны лба, нанесена раньше каким-то тупым орудием.
«Падение с поезда» оборачивалось убийством, которое только случайно не увенчалось успехом.
По мнению эксперта, пострадавший был выброшен из вагона поезда на ходу, после того как ему был нанесен удар кастетом.
Переломы ног были не опасны, заживление подвигалось быстро. Но с головой дело обстояло плохо. Рана на темени была очень глубока, и раненый вот уже больше месяца не приходил в себя. Его кормили искусственным способом, и надежда на спасение его жизни становилась все слабее и слабее.
Выяснить обстоятельства преступления и личность убийцы можно было только тогда, когда пострадавший придет в сознание. Казимбекова ежедневно запрашивали из Семипалатинска но на вопрос о состоянии больного он изо дня в день вынужден был отвечать, что все по-прежнему и пострадавший в сознание не приходит.
Состояние неизвестного было настолько тяжелым, что не могло быть и речи о перевозке его в Омскую хирургическую клинику, и он оставался в районной больнице.
— Значит, без перемен? — спросил главный врач.
— Без перемен.
— Плохо его дело, — сказал Казимбеков. — Такое длительное беспамятство неизбежно заканчивается смертью.
— И преступник останется неузнанным?
— Меня не интересует преступник, — сердито ответил главный врач. — Это дело следственных органов. Меня интересует больной.
Он вошел в отдельную палату, где лежал раненый. Здесь стояла только одна кровать, стул и небольшой столик. Окно было завешено, и в комнате царил полумрак.
Китаец лежал на спине. Его забинтованная голова сливалась с белой подушкой.
В первый момент Казимбеков не заметил никаких перемен в положении пациента, но, подойдя ближе, с удивлением и радостью увидел, что глаза раненого открыты.
— Сейчас же вызовите переводчика, — шепнул он дежурному врачу, — и следователя.
По полученному им приказу он был обязан немедленно сообщить, как только раненый придет в сознание. Следственные власти с нетерпением ждали этого момента.
Надо было спешить. Может быть, это последняя вспышка жизни!
Но как ни тихо было дано это распоряжение, раненый расслышал и понял его.
— Не надо… — чуть слышно сказал он, — переводчика. Я… говорю… по-русски.
Дежурный врач быстро вышел. Казимбеков наклонился над кроватью.
— Не разговаривайте! — сказал он.
— Что… со мной… случилось?
— Вы ранены. Прошу вас не говорить сейчас. Поберегите силы.
Китаец послушно закрыл глаза. Казимбеков взял его руку. Пульс был слабым, но ровным. Врач позвонил, чтобы вызвать к раненому дежурную сестру.
Внезапно китаец вздрогнул и сделал движение подняться.
Казимбеков поспешно, но все же очень осторожно удержал его за плечи.
— Спокойно! — сказал он. — Не надо шевелиться.
Раненый сделал движение рукой, предлагая нагнуться.
Доктор услышал прерывистый шепот:
— Я вспомнил… Скорее следователя…Я должен успеть…
Опрос продолжался долго. Раненый с трудом давал показания. Часто приходилось делать длительные перерывы, чтобы дать возможность пострадавшему собраться с силами.
Казимбеков ворчал и требовал перенести опрос на завтра, но китаец не соглашался на это.
— Я должен успеть, — говорил он. — Это очень важно. Может случиться, что я умру.
— Теперь вы уже не умрете, — уверял его врач.
— Все равно, время не терпит.
— Постарайтесь подробнее описать внешность вашего спутника, — сказал следователь.
Раненый, как мог подробнее, рассказал об американце.
— Вы успели разглядеть человека на площадке?
— Я его плохо видел…Мне показалось… что он китаец…
— Номер вагона и купе?
— Вагон восемь. Купе пять.
— Что, по-вашему, могло быть причиной нападения?
— Думаю, что… им нужны были мои документы… Это и есть самое страшное… Ему нужно было пробраться в лагерь… под моим именем.
— В какой лагерь? — одновременно спросили следователь и Казимбеков.
— В лагерь у космического корабля… Я еще не говорил вам… Я ехал туда… Я корреспондент агентства Синьхуа. Мое имя Ю Син-чжоу.
ОНИ ОТРАВЛЕНЫ!
Полковника Артемьева разбудили шаги человека, подошедшего к палатке. Он всегда спал очень чутко, а в последнее время, снедаемый тревогой, вообще забыл, что значит спокойный сон.
Никто в обоих лагерях не подозревал, кто он такой. Все считали Артемьева корреспондентом. Один только Козловский знал, что он сотрудник разведки.
Работа с каллистянами, изучение их научных материалов внешне шли гладко. Ничто не указывало, что гостям Земли может угрожать какая-нибудь опасность. Но советская разведка знала, что такая опасность существует.
Техника Каллисто все еще оставалась загадочной. Изучением двигателей звездолета занимались Смирнов и Манаенко, — оба советские ученые. Определенные круги за границей опасались, что результаты их открытий останутся в руках СССР и не будут опубликованы, как другие материалы, добытые на звездолете. С их точки зрения советские люди должны были скрыть «атомные тайны», использовать их на усиление военной мощи своей страны. Такая перспектива, разумеется, тревожила их. Они не могли себе представить возможности добровольного отказа от технической тайны, да еще столь важной. Они судили по себе и сделали соответствующие выводы. Пусть лучше техника Каллисто останется никому неизвестной, чем отдать ее СССР. Лучше уничтожить «котел», уничтожить книги каллистян, убить их самих… Это было чудовищно, но логично.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
