Начиная изложение откровенного учения о милостыне с книг ветхозаветных, мы можем отметить, что в вопросе о милостыне ветхозаветное откровение оттенило в существенном все те стороны, какие с совершенной полнотой раскрыты в новозаветном учении. Это, конечно, потому, что милостыня есть такое элементарное выражение любви к ближнему, какое доступно было всегда сердцу верующего и независимо от определенных велений закона. Закон, правда, определял частные случаи и виды благотворения, так что не было совершенной свободы в деле милостыни; и в этом отношении, как и вообще, закон ничего не довел до совершенства[623]. Но закон не полагал строго определенных границ для милостыни, и в сердце верующего всегда могло найтись больше, чем заключалось в букве закона. Недоставало ветхозаветному взгляду на милостыню и той широты, какая присуща только проявлениям совершенной любви. Понятие «ближнего», которому нужно было благотворить, суживалось законом и в направлении национальности, и в направлении нравственной порядочности. Но все же высшее откровение богопросвещенного ветхозаветного сознания поднималось над этими отношениями, и в пророческих речах, равно как и в учительных книгах, мы встречаем такое возвышенное учение о милостыне, что его без преувеличения можно назвать зарей, возвещавшей восход в Израиле истинного солнца любви.
Мы видели уже, что, по взгляду ветхозаветного нравоучения, долг творить милостыню являлся первым и неотложным, таким элементарно добрым делом, отсутствие которого говорило о совершенной неразвитости или непорочности человека. Так как в речи нашей об отношении к праву собственности были достаточно полно указаны те постановления закона, которыми определялась, так сказать, обязательная милостыня со стороны богатых и вообще достаточных лиц в пользу неимущих, то теперь мы остановимся лишь на вопросах о том, имел ли долг милостыни в Ветхом Завете всеобщее значение, и какими свойствами должна была обладать истинная милостыня по ветхозаветному на нее взгляду, и какие побуждения по этому же взгляду лежали в основе долга творить милостыню.
На первый вопрос, о том именно, имел ли долг этот всеобщее значение для ветхозаветного верующего, трудно ответить со всей определенностью. Скорее можно предположительно высказать суждение, что такой всеобщности не было, так как мы встречаем ограничения и в направлении того, кому нужно оказывать милостыню, и в направлении того, кто должен быть благотворителем. В первом случае встречаем определенное разграничение единомышленников и чужеземцев, равно как праведных и грешных. Если на «земле своей» израильтянин должен был помогать всякому обедневшему[624] и не брать с него роста и прибыли за данное в рост[625], то с иноземца мог и взыскивать долг после года прощения[626], и брать с него рост и прибыль[627]. Подобные же отношения, хотя и не законодательного характера, и в позднейшее время, мы находим в разделении лиц благочестивых и грешных, причем не считается обязательным помогать последним. «Давай благочестивому, — советует книга Иисуса, сына Сирахова, — и не помогай грешнику. Делай добро смиренному и не давай нечестивому: запирай от него хлеб и не давай ему... ибо и Всевышний ненавидит грешников и нечестивым воздает отмщением. Давай доброму и не помогай грешнику»[628].
Но, несмотря на подобные ограничительные предписания, невозможно, сказали мы, с уверенностью утверждать, что долг милостыни не имел в Ветхом Завете всеобщего значения. Совесть верующего предстояла перед лицом такой совершенной святости, чистоты и любви, что в верующем сердце находился живой источник правды высшей, сравнительно с правдой закона. Если Иосиф Обручник был назван «праведным» за то, что его правда была выше правды закона[629], то в известном смысле это же можно сказать и о милостыне. В то время как лицемерие книжников и фарисеев делало из закона преграду добру и, в частности, извратило в корне учение о милостыне[630], совесть истинно верующего видела за оградой закона бесконечный горизонт на пути служения к ближнему. И мы слышим в учении ветхозаветного мудреца не только указание на границу милосердия, но и призыв возвышаться над этими преградами. «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напои его водою... Господь воздаст тебе»[631]. Множество предписаний и советов подавать милостыню и вообще благотворить нуждающимся не содержит никаких указаний на ограничение лиц, которым должно благотворить[632]. Поэтому, думается, слово Христа Спасителя о помощи всякому нуждающемуся, с особенной ясностью высказанное в притче Господа о милосердном самарянине, не могло показаться слушателям призывом к нарушению закона.
Таким образом, законные ограничения долга творить милостыню в отношении лиц, требующих помощи, не имели, видимо, абсолютного значения. Точно так же не имело такого значения и то наставление ветхозаветной мудрости, по которому нужно было творить милостыню от избытка, но не до скудости: помогай человеку по силе твоей и берегись, чтобы тебе не впасть в то же[633]. Пример вдовы из Сарепты Сидонской[634]наглядно говорит, что для нравственного сознания не было такого недостатка, который бы делал ненужной милостыню; и, бесспорно, имело жизненное значение наставление книги Товита: когда у тебя будет много, твори из того милостыню; и когда у тебя будет мало, не бойся творить милостыню и понемногу[635]. И когда величайший ветхозаветный пророк обратился к народу с таким призывом, чтобы имеющий две одежды дал одну неимущему, и имеющий пищу делал бы то же[636], то этот призыв полнее выражал дух закона, чем самодовольное понимание его фарисеем, дававшим десятину бедным[637]. Вообще, если мы находим в законе указания на долг каждого давать «десятину» для бедных[638], помимо десятины в пользу левитов, то никогда в законе мы не встречаем мысли о праве ограничиваться такой мерой, и никогда закон не суживает возможной широты любящего сердца.
Если после сказанного о всеобщности долга милостыни по ветхозаветному учению, мы обратимся к исследованию его взглядов на побуждения к милостыне и на те ее свойства, какие делают ее истинной добродетелью, то в этом случае встретим столь высокую характеристику должного настроения в лице оказывающего милостыню, что эта характеристика непосредственно примыкает к новозаветному учению о милостыне.
В ряду побуждений к милостыне мы на первом плане всюду на протяжении всей истории ветхозаветного домостроительства встречаем указание на богоугодность милостыни, как такое ее свойство, которое приближает милостыню к делам не-посредственного служения Богу и сообщает ей религиозное освящение. Для нас должно быть понятно основание для такого взгляда после сказанного в первой главе нашего труда. Если Господь есть верховный Владыка всего, и все, чем владеет человек, по учению ветхозаветного Откровения, принадлежит собственно Богу, то долг верующего — относиться к своему имуществу согласно с волей Божией, которая определенно ставила перед человеком требование помогать нуждающимся. Исполняя волю Божию, верующий мог считать себя в праве ожидать милости и благодеяний от Господа; напротив, не исполнив этого веления воли Божией, он (верующий) не мог не страшиться гнева Божия и не тревожиться за безопасность того, чем он владел по воле Божией. «Берегись, — заповедует пророк Моисей, — чтобы глаз твой не сделался немилостив к нищему брату твоему, и ты не отказал ему; ибо он возопиет на тебя к Господу, и будет на тебе великий грех. Дай ему. ибо за то благословит тебя Господь Бог твой во всех делах твоих»[639]. Благотворение неимущему прямо называется почитанием Творца[640], даванием взаймы самому Богу, Который воздаст за благодеяния, оказываемые бедным[641], воздает даже в том случае, если получивший благодеяния не воздаст должного[642]. В книге Товита с особенной определенностью отмечена та мысль, что подаяние милостыни есть служение Богу и является надежным залогом на получение от Него милости. «Из имения твоего подавай милостыню, и да не жалеет глаз твой, когда будешь творить милостыню. Ни от какого нищего не отвращай лица твоего, тогда и от тебя не отвратится лицо Божие! Когда у тебя будет много, твори из того милостыню, и когда у тебя будет мало, не бойся творить милостыню и понемногу, ты запасешь себе богатое сокровище на день нужды, ибо милостыня избавляет от смерти и не попускает сойти во тьму. Милостыня есть богатый дар для всех, кто творит ее перед Всевышним»[643]. Милостыня в этой же книге поставляется наряду с молитвой и постом, и вообще ей усваивается великое религиозное значение. Доброе дело — молитва с постом, и милостыней, и справедливостью... Лучше творить милостыню, нежели собирать золото, ибо милостыня от смерти избавляет и может очищать всякий грех[644]. И такой взгляд на значение милостыни в жизни верующего нашел выражение во многих ветхозаветных книгах. Мы уже видели раньше, что служение бедным являлось угождением Богу и делало человека особенно достойным Его милости[645]. И насколько высокий взгляд на милостыню был присущ сознанию лучших из сынов избранного народа, видно из того, что милостыня поставляется не только рядом с молитвой, как в отмеченном месте из книги Товита, но и наряду с жертвой и постом, причем самое священное в жизни верующих — храмовое богослужение — признается угодным Богу только при сопутствующем ему милосердном настроении сердца. «Вот пост, — говорит великий пророк от лица Божия, — какой Я избрал... Раздели с голодным хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его и от единокровного твоего не укрывайся... Когда отдашь голодному душу твою и напитаешь душу страдальца — тогда свет твой взойдет во тьме»[646]. Этот же великий пророк прямо противополагает внешнее богослужение — жертвоприношения и праздничные собрания — добрым делам, причем на первом месте стоят дела милосердия: научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову[647]; и только под условием такого живого сердечного отклика на чужое горе признается нужным и богоугодным молитвенное служение Богу. И такая точка зрения обычна у пророков. Пророк Михей прямо противополагает в возвышенной и необыкновенно сильной речи дела внешнего богослужения и дела милосердия, поставляя последние на несравнимую высоту[648]. А слова пророкак Осии от лица Божия (Я милости хочу, а не жертвы[649]), повторял Сам Спаситель мира, как выражение истинного духа закона[650].
