С отчаянной вежливостью он проговорил:
— Да?.. И что она за человек. Вне сцены?
— Очень мила.
Меня так и подымало заорать на него. Ведь он же наверняка разрывало от потребности сказать: «Я тоже знал ее! Я тоже знал ее!»
— Мистер Келлер говорил мне, что это нарисовали вы, — сказал я.
— Ему не следовало вешать его там. Большинство людей не обращают внимания.
— Я полагаю… А почему?
— Наверно, слишком мрачно. Я пытаюсь понять, каким образом Рембрандт умудрялся делать таким значительным тяжелый задний фон. К несчастью, я не художник, мистер Майсел. Я просто… — (Ты не художник, Анжело?) — Послушайте, я готов поклясться, что уже слышал когда-то ваш голос.
Я сдался, Дрозма. Всякое притворство отвратительно. Да, я знаю: таковы условия, в которых мы, Наблюдатели, должны жить. Хотя, если бы я не считал Союз возможным — и не далее чем через несколько столетий, — я вряд ли сумел бы выдержать это плавание в океан лжи. Наложение человеческой лжи на нашу неизбежную ложь — слишком много для меня, вот и все. Я рухнул обратно в кресло, беспомощно посмотрел на него. И сказал:
— Да, Анжело.
— Нет! — он уставился на меня. Потом тупо посмотрел на сигарету, упавшую на ковер, и даже не сделал попытки поднять ее. — Нет, — прошептал он.
— Девять лет.
— Я не могу поверить этому. Я не верю.
— Мое лицо?
Я закрыл глаза и сказал в головокружительную темноту:
— За несколько лет до того, как я встретил тебя в Латимере, Анжело, мне сильно повредили лицо. Взрыв газолина. До того я чем только ни занимался… Актер, учитель, как я и говорил твоей матери, даже какое-то время просто бродяжничал. А незадолго до несчастья я быстро разбогател… сделал достаточно важное изобретение. Поэтому у меня были деньги. И когда случилось несчастье, я рискнул обратиться к хирургу, который разработал новую технологию пластических операций. Протезный материал, и вы сами себя не узнаете. К несчастью, успешным оказались только около трети его операции, неудачи вызвали скандал и банкротство. И никакой рекламы. Он махнул на это рукой. Умер несколько лет назад, полностью исчерпав себя в попытках разработать методику, исключающую эти шестьдесят с лишним процентов неудач. Но я был одной из его удач, Анжело. Итог таков… Вещество под воздействием тепла становиться податливым. Я могу переделывать скулы, как мне нравиться, и в результате меняется все лицо. — Подобная ложь была наименьшая, и она не должна была омрачить наши отношения. (Если у нас вообще будут какие-нибудь отношения…) — Покинув Латимер, я проделал подобную манипуляцию. Изменил свою внешность, что для большинства людей весьма затруднительно. Существовала вероятность, что полиция посчитает ваше с Ферманом исчезновение делом моих рук… Ты помнишь Джейкоба Фермана?
— Конечно, — сказал он, и я смог наконец посмотреть на него. — Что… что случилось с дядей Джейкобом?
Я колебался, стоя на краю пропасти, в которой находилась запретная истина.
— Исчез той же ночью, что и ты. Это все, что нам известно. Возможно, пытался искать тебя. Как и я.
— Искать меня… Зачем?
Ответить на этот вопрос я даже не пытался. Спросил сам:
— Ты веришь, что я Бен Майлз?
— Я… не знаю.
— Помнишь надгробие Мордекая Пэйкстона?
— Мордекая?.. Ну да.
— Рассказывал кому-нибудь, кто мог бы проговориться мне — кто бы я ни был, — как втыкал в землю у надгробия одуванчики?
— Нет, я… не рассказывал.
А Намир находился где-то поблизости… Спящий ли? Двери были закрыты, говорили мы негромко.
— Ты рассказывал кому-нибудь о том зеркале?
— О нет! Никогда! — Он сел на пол рядом с моим креслом. — Вам надо было заняться чем-нибудь более важным, чем разыскивать меня.
— Не думаю… То зеркало все еще у маня, Анжело.
— Абрахам. Абрахам Браун, пожалуйста!
— Ладно, это хорошее имя.
— У меня… были причины поменять свое имя на это.
— Ладно, — пробормотал я. — Как ты? Прошло столько времени, и я не знаю… Рад меня видеть?
Это был ошибочный человеческий вопрос.
Он поднял глаза, попытался улыбнуться и прошептал: «Да». В улыбке не было ничего, кроме смущения.
— Чем собираешься заняться, Абрахам? Музыкой?
— Не знаю. — Он неуклюже поднялся и подошел к рисунку. Встал спиной ко мне и зажег новую сигарету, как будто мучительно хотел курить. — Билл достал мне пианино год назад. Я… я занимаюсь.
— Билли Келл?
Он не обернулся.
— Значит, вы узнали и его?
— По газетной фотографии. Разыскивал его, надеясь, что он связан с тобой. Прикидываюсь, будто заинтересован Партией органического единства.
— Только прикидываетесь? Билл ведь вам никогда не нравился, правда?
— Правда… Посмотри-ка на меня, Абрахам.
Он не обернулся.
— Билл Келлер и его дядя слишком много сделали для меня. Они спасли мне жизнь, по-настоящему. А шанс начать заново, когда… — Он замолк.
— Вчера вечером, у Макса, я познакомился с твоей невестой.
Он только хмыкнул.
— Твой ум Келлер со своей шайкой не купил. Ты же знаешь, что банда охотников до власти тебе не компания. Посмотри на меня и скажи, что я прав.
— В не правы! — У него перехватило дыхание, но он не обернулся. И в любом случае его протесту не хватало энергичности. — Мой ум! Если бы вы знали… Если бы у меня был ум, стал бы я… — Он подавился.
— Как долго ты пробыл Абрахамом Брауном?
— С тех пор, как меня в Канзас-сити сцапали за разбитое окно.
— Что они сделали с тобой?
— Приют для бездомных. Исправительная школа… Нам ее полагалось называть иначе. Моим законным опекуном был суд. К несчастью, окно принадлежало ювелиру, хотя я и не обратил на это внимания.
— Канзас-Сити?.. Это случилось вскоре после того, как ты покинул Латимер?
— Вскоре? Наверное. — Он произнес последнее слово так, словно ему внезапно стало безразлично, существовали эти сны прошлого или нет. — Латимер… Я просто ушел. Свалка, небольшие леса, думаю, я там спал. Два или три дня ничего не ел. Потом оказался возле железнодорожной ветки, мне помогли двое бродяг. Канзас-Сити. Бродяги хотели оставить меня у себя, но я не был «своим»… ни для них, ни где бы то ни было…
— Подожди минутку…
— Это вы подождите минутку. Я никогда не был «своим». Я даже не был хорошим бродягой, потому и болтался с ними. — Он наконец взглянул на меня, и взгляд этот был столь стремительным, как будто он хотел застать меня врасплох. — Я ничего не хотел. Вы можете понять это? Можете? Двенадцать лет от роду, голодный как волк, в кармане — ни цента, но я… не хотел… ничего! О Боже, в мире нет большего проклятья!.. Ну вот, я увидел то прекрасное зеркальное окно… поздним вечером… и прекрасные полкирпича в канаве. Я подумал: «Вот! Предположим, я сделаю это. Может быть, это заставит меня заинтересоваться хоть чем-нибудь»… как при кошмаре… вы пытаетесь проснуться, сделав себе больно…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
