— Это ничего, это пустяки…
Но мне уже легче, силы возвращаются, а за плечом у меня снова стоит кто-то светлый и сильный. Перекошенное лицо Якушева зеленеет, зубы скалятся, и он рычит:
— Думаешь, я не найду другого способа? Ты горько пожалеешь!
Громко тикают часы, журчит вода в туалете, а пролитое на стол вино засохло и похоже на запёкшуюся кровь. Отец ошалело смотрит то на меня, то на уставленный яствами стол, обводит взглядом кухню и недоуменно спрашивает:
— А где… Куда он делся?
— Ушёл, папа, — отвечаю я. — Ты знаешь, кто это был?
Отец смотрит на меня непонимающе. Я говорю:
— Нечистая сила! Вот, смотри.
Я сосредотачиваюсь на тёплом свете в моей груди, впускаю его в руку и осеняю взмахом стол. Бутылки лопаются, и из них течёт зелёная дымящаяся мерзость, еда на тарелках превращается в шевелящиеся клубки каких-то ползучих гадов, конфеты становятся отвратительными слизняками, из букета цветов ползут чёрные скорпионы. Глядя на всё это, отец начинает кашлять и давиться.
— Изыди прочь, тьма! — кричу я, осеняя всю эту пакость ещё одним взмахом. За моей рукой в воздухе остаётся шлейф чуть заметного света.
Слизняки и шевелящиеся гадины взрываются, и всё, что от них остаётся, — это щепотки чёрного, как сажа, пепла. Отец всё ещё давится, и я, схватив его за плечи, выпускаю в него из своей груди сгусток света. Всё это я делаю инстинктивно, по какому-то наитию, и как только свет касается отца, того тут же начинает рвать: он едва успевает склониться над раковиной. Из него извергается что-то чёрное и омерзительно зловонное.
— Да, да, выбрось это из себя! — кричу я.
Чёрная гадость извергается ещё минуту, и я подгоняю её теплом, направляя его через свои руки в спину отца. Он ещё давится и кашляет, но из его рта уже не течёт ничего, кроме слюны: по-видимому, из него вышло всё. Я включаю воду.
— Умойся, — говорю я отцу.
Бледный, с трясущимися губами, он медленно опускается на табуретку, тяжело дыша. Несколько раз икнув, он бормочет:
— Что это?.. Что со мной?..
— Ты привёл к нам домой лукавого, — отвечаю я. — Да, его, собственной персоной.
— Вот этот вот?.. Андрей?..
Я киваю.
— Он, он. Это не человек, а бес в человеческом обличье. Ты ещё легко отделался — мы сразу выгнали из тебя эту гадость, а если бы было промедление, я не знаю, чем бы всё закончилось…
Отец издает что-то среднее между судорожным вздохом и иканием.
— Но он же… Он же просил… твоей руки…
— Он хочет добраться до меня. Это предлог. Возможно, он снова будет пытаться. — Я беру его лицо в свои ладони и упираюсь лбом в его бледный лоб, шепчу: — Папа, я прошу тебя, будь очень осторожен, особенно насчёт выпивки. Ни в коем случае ничего не пей — ни водки, ни пива, даже если тебя будут угощать какие-нибудь твои знакомые. А с незнакомыми людьми вообще не разговаривай, что бы они тебе ни втирали. Но самое главное — выучи слова, которыми можно его отогнать. Я напишу тебе их, и ты должен их затвердить, как дважды два. Ты всё понял?
Он кивает, закрывает глаза.
— Да…
Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких — совсем другое.
— Папа, пойдём, приляг… Всё уже прошло.
Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, мысленно создавая вокруг него кокон из света. Вскоре он засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы.
Глава 15. Годовщина
Пять утра. Мы с отцом сидим на кухне, пьём чай. Он выглядит уже лучше, его взгляд прояснился, хотя руки ещё немного трясутся. Этой ночью мне было не до сна. Нервы — натянутые струны, а внутри у меня как будто дрожит сжатая до отказа пружина.
— Читай ещё и ещё, пока не запомнишь, — говорю я.
На столе лежит листок с оградительными словами, и я заставляю отца учить их. Проснувшись и увидев собственными глазами чёрный пепел на столе — всё, что осталось от принесённых Якушевым угощений — он поёжился и долго молчал, глядя в сумрак за окном, а потом проговорил:
— Не могу понять, как он ко мне втёрся в доверие.
— Ты был не готов, — сказала я. — Ты не знал, кто он такой.
Теперь он знает, но мне от этого не спокойнее: Якушев хитёр. Затея со сватовством провалилась, но он, разумеется, придумает что-нибудь новое. Нужно быть начеку.
Семь часов. Ещё раз повторив отцу наказы — не соблазняться спиртным, не разговаривать с незнакомыми и читать слова-оберег, — я отпускаю его на работу. Но мне тревожно до слёз, тоскливо и страшно, и я не знаю, что мне делать, а спросить не у кого.
Я решаю сегодня не выходить из дома вообще. Включаю телевизор: Геннадий Петрович Малахов вещает, что нас ждёт в следующие лунные сутки. Переключаюсь с канала на канал, всё вроде бы как обычно. Немного расслабившись, завтракаю. Работаю.
Вздрагиваю от звонка телефона. Нет, слава Богу, это не Якушев — Альбина.
— Настенька, ну как ты там?
Рассказывать ли ей, что устроил Якушев? Вряд ли она поверит.
— Хорошо, Аля.
— Успокоилась немного?
— Да.
— У тебя всё в порядке?
— Да, всё в порядке.
Пауза.
— Утёночек, мне что-то твой голос не нравится, — говорит Альбина. — Ты точно хорошо себя чувствуешь?
— Аля, если я скажу тебе всё как есть, ты всё равно не поверишь и скажешь, что у меня расшалились нервы, — отвечаю я устало, колко и раздражённо. — Ты же так обожаешь своего Андрея Фёдоровича, что не желаешь слышать о нём ничего, кроме похвал! Поэтому и говорить тут не о чем. Всё, пока.
Бросив телефон на диван, я плачу в подушку. Наверно, зря я так с ней разговаривала, ведь она не виновата в том, что заблуждается. В душе я по-прежнему люблю её, но мне почему-то сейчас не хочется ни видеть её, ни разговаривать с ней. А может быть, если я с ней расстанусь, Якушев не навредит ей?
Решение оформляется во мне тяжело, разрывая мне сердце. К вечеру небо затягивает тучами и разражается ливень, а моё решение окончательно созревает. Оно висит во мне в тяжёлой толстой скорлупе с острыми краями, которые ранят меня изнутри, но назад я уже не сверну. Я набираю номер Альбины.
— Аля, это я. Нам нужно поговорить. Ты можешь ко мне приехать?
— Через час я буду у тебя, утёнок.
На улице — настоящий майский ливень, освежающий и живительный для природы. Он не серый, скучный и унылый, а могучий, бурлящий и, несмотря на серое небо, яркий. Голос этого зелёного ливня тревожный, наполняющий всё пространство от земли до неба и неумолчно шелестящий бессчётными вопросами. О чём ты шепчешь, ливень? Хорошо ли я всё обдумала? Уверена ли я, что так будет лучше? Отвечаю: да, обдумала. Да, так будет лучше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
