Штейнгель ходил из угла в угол, угрюмый и сосредоточенный; страх, который напал на него ночью, постепенно рассеивался. Пущин, как моряк над чертежами, сидел за столом и что-то помечал в плане города. Но Рылеев стоял у окна и смотрел на черную ограду канала, как тот капитан, который чутьем в этом молчании уже определил исход.
- Многие не присягают, - говорил Штейнгель с удовлетворением, видимо желая себя в чем-то уверить, - но кто именно и сколько, пока еще неизвестно.
Пущин сказал Вильгельму деловито:
- Достань тотчас же манифест, там отречение Константина давнишнее, нужно показывать солдатам, говорить, что оно вынужденное, поддельное. У меня один только экземпляр. Достанешь у Греча, у него наверное есть. А потом на площадь. Когда войска придут, - говори с солдатами, кричи ура конституции.
- Но прежде всего, - возразил Штейнгель, - ездить по казармам. В конной артиллерии мы рассчитываем на двух офицеров. И потом Гвардейский экипаж, мы пока из Экипажа вестей не имеем.
Молчаливо вошел Каховской и кивнул всем. Руки он никому не подал, вошел как чужой.
Тогда Рылеев оторвался от окна и махнул рукой: - Поезжай в Экипаж.
А площадь была пуста, как всегда по утрам. Прошел торопливо, упрятав нос в воротник, пожилой чиновник в худой шинели, завернул на Галерную, шаркая по обледенелому снегу сапогами, прошло двое мастеровых, салопница. Никого, ничего. Даже двери Сената закрыты и не стоит в дверях швейцар.
Неужели на эту пустынную площадь, столь мирную и обычную, через час-другой хлынут войска и на ней именно все совершится? Это казалось почти невозможным. На безобразных лесах Исаакиевской площади уже стучали молотки и кирки, каменщики, медленно и плавно выступая, тащили вверх на носилках известь, какой-то плотник тесал доски и переругивался с другим - шла обыденная работа. Он прошел к Гречу.
У Греча было нечто вроде семейного собрания - день был чрезвычайный: присяга новому царю. За столом уже сидели гости и пили чай: Булгарин в венгерке, сосавший чубук, какой-то поручик, маклер и домашние.
Вильгельм вошел бледный, размахивая руками. Булгарин толкнул в бок поручика и сказал вполголоса:
- Театральный бандит первый сорт.
Николай Иванович, важный, сдвинув брови и поблескивая очками, читал вслух какую-то бумагу.
Вильгельм, ни с кем не здороваясь, спросил у него:
- Qu'est ce que vous lisez lа? Je crois que c'est le manifeste? 1
- Oui, c'est le manifeste 2, - отвечал с некоторым неудовольствием Николай Иванович и продолжал чтение.
1 Что вы тут такое читаете? Вероятно, это манифест? (франц.)
2 Да, это манифест (франц.).
Вильгельм снова перебил:
- А позвольте узнать, от которого числа отречение Константина Павловича?
Греч внимательно на него посмотрел:
- От двадцать шестого ноября.
- От двадцать шестого, - Вильгельм улыбнулся. - Очень хорошо, три недели.
Греч переглянулся с Булгариным.
- Да-с, - сказал Николай Иванович, - три недели молчали, как-то теперь заговорят.
Он подмигнул Вильгельму:
- Полагаю, что теперь слово уже будет не за ними.
- Позвольте у вас манифест взять на полчаса, - сказал Вильгельм Гречу, выдернув у него из рук бумагу, и побежал вон из комнаты. Булгарин побежал за ним.
- Да здравствуйте же, Вильгельм Карлович! - Он схватил его за руку. Эк какой, разговаривать не хочет. Что тут сегодня такое готовится?
- Здравствуйте и прощайте, - отвечал Вильгельм, оттолкнул его и выбежал.
- Что это с ним сделалось? - спросил остолбеневший Фаддей. - Он вконец рехнулся?
Николай Иванович посмотрел на компаньона и сощурился:
- Нет, здесь не тем пахнет.
Выходя от Греча, Вильгельм столкнулся с Сашей. Веселый, нарядный, с румяными от мороза щеками, Саша шел с дворцового караула - продежурил ночь во дворце.
За поясом под шинелью торчали у него два пистолета.
Они обнялись, как братья, и ни о чем друг друга не спросили. Вильгельм только кивнул на пистолеты:
- Дай мне один, - и Саша протянул ему с готовностью длинный караульный пистолет с шомполом, обвитым зеленым сукном. Вильгельм сунул его в карман, рукоять из кармана высовывалась.
И он помчался в Экипаж, в офицерские казармы, к Мише, а Саша пошел к Рылееву. В Гвардейском экипаже Миша сказал ему, что уже идет большой бунт среди московцев, что у них генерала Шеншина убили и еще двоих батальонного и полкового командира, - и тотчас послал брата к московцам узнать, выступили ли они. Как только Московский полк выступит, Миша и Арбузов скомандуют выступление Экипажу.
Быстро сходя с крыльца офицерской казармы, Вильгельм видит, как бежит через двор казармы Каховской, путаясь в шинели. Бежит он ровным, слепым шагом, за ним гонятся какие-то унтер-офицеры. Они хватают его за шинель. Каховской, не оглядываясь, скидывает с себя шинель и бежит дальше. Он бежит как во сне, и Вильгельму начинает казаться, что и он в бреду и сейчас все может рассыпаться, вывалиться из рук.
- Ваше сиятельство, прикажете подать? - слышит он за собой.
Вильгельм садится на извозчика:
- Скорей, скорей!
Извозчик трогает. Он еще не старый, белокурый, с курчавой бородой, сани у пего плохонькие, клещатые, ковер драный, а лошадь - кляча.
Проезжая мимо площади, Вильгельм опять смотрит с неясным страхом в ее сторону. Площадь пуста.
- Голубчик, подгони, подхлестни.
Извозчик поворачивает к Вильгельму лукавое лицо:
- Дорога дурная, ваше сиятельство, да и живот-от не молодой, если правду говорить. Мы и помаленьку доедем.
- Гони! гони! - кричит диким голосом Вильгельм. - Вовсю гони!
Извозчик и кляча пугаются. Извозчик хлещет кнутом, кляча мчится, нелепо подбрыкивая задними ногами, оседая крупом. Худой, сгорбленный Вильгельм, с горящими глазами, взлетает на каждом ухабе. На Вознесенской улице, у самого Синего моста, кляча делает отчаянный прыжок в сторону и вываливает седока в сугроб. Снег залепляет на миг рот и глаза - холодный, быстро тающий. Вильгельм слышит над собой озабоченный голос:
- Эх, оказия! Живот, главное дело, немолодой, говорил я - ходу в нем нет.
На сугробе чернеет пистолет. В ствол забился снег. Вильгельм пытается его вытряхнуть, но снег набился плотно. Тогда Вильгельм садится, извозчик, покачивая толовой, задергивает невозможно драный ковер, и облезлая кляча мчится дальше.
- Гони, гони во всю мочь!
IV
У Московского полка шум, движение, солдаты строятся, одни разбирают боевые патроны, другие заряжают ружья, тащат знамена. Среди солдат Щепин-Ростовский, а в стороне незнакомый офицер. Кругом заваруха, говор, крик, а во дворе, кажется, идет настоящая свалка.
"Ага, начинается, вот оно!"
Вильгельм вылезает из саней, путаясь ногами, бежит к незнакомому офицеру и бормочет необыкновенно быстро:
- Что вы хотите, чтоб я сказал вашим братьям из Гвардейского экипажа?
Офицер молчит. Вильгельм, думая, что он принимает его за шпиона, называет себя. Но офицер молча указывает на солдат и пожимает плечами. Он, видимо, не желает разговаривать.
В это время Щепин видит Вильгельма и кричит надорванным голосом:
- Сейчас выступаем! Бестужев Михаил уже пошел с ротой. Экипаж выступил?
- Нет еще.
- Скачите туда, мы через десять минут на площади.
Кляча несет Вильгельма по тем же улицам в Гвардейский экипаж. Извозчик молча ее нахлестывает, потом оборачивается:
- Барин, что я вам скажу - как бы беды не вышло. Вы военный али какой? Видите сами, тут такое деется.
- Я тебя у Гвардейского экипажа отпущу. Извозчик мгновенно веселеет, он дергает вожжами покладисто.
- Понятно, по разным делам господа разъезжают, кому что.
Улицы, по которым они едут, неспокойны. Собираются кучки, на панелях застыли робкие одиночки. Куда-то во всю прыть бегут трое мастеровых, они не успели еще скинуть фартуки.
- Сень, ты куда? - кричит встречный мастеровой, узнав приятеля.
- На площадь, с царем воевать, - отвечает другой, веселый, и свищет.
- Ну ты молчи, пащенок, - говорит ему вслед пожилой картуз, - мало тебя драли дома.
Вдали слышен звук, значения которого Вильгельм сначала не понимает, похожий на звук отлива, когда волна, вбирая береговой гравий, уходит от берега, или на бойкую болтовню тысячи маленьких молотков. Он догадывается: скачет где-то конница.
В это время мимо проносится в прекрасных санях с сетью какой-то статский советник с белым плюмажем и, вглядевшись в Вильгельма, низко ему кланяется. Вильгельм не узнает его, но на поклон отвечает учтиво.
Так в этот день мчатся в своих беговых санях, скачут на бедных извозчичьих клячах, в служебных повозках, бегут пешком, задыхаясь, многие, И Сашу, и Бестужева, и вот этого незнакомого статского советника несет тот же ледяной ветер из каналов улиц к площади.
И этот ветер уже катит туда кровь города - войска, с тем чтобы площади наполнялись до краев этой кровью, которая застоялась за последние годы, а теперь идет к сосудам.
Вильгельма же этот ветер кружит по улицам,
