Так она и осталась одна на школьной стоянке, с пистолетом за пазухой и в полнейшем неведении относительно цели посещения этого места. Прошло около пяти минут, и раздражение, сперва поднявшееся до верхней отметки на шкале ее терпения, понемногу схлынуло, уступая место размышлениям.
Размышления в голове варились самые разные, но в основном бегающие по извилинам мысли разделялись тематически на две большие группы: "Что, собственно, происходит?" и "Ватанабэ". И если в отношении первой группы мыслительные процессы работали вхолостую, то о толстяке Мегуми думала с неожиданной продуктивностью.
"До чего неприятный тип этот Инквизитор. Все эти его ужимки, мерзкая самодовольная ухмылочка... И его высокомерные речи о Толстом, о солдатах... Кем он себя возомнил, черт его побери?! Единственным носителем Великой истины обо всем на свете?! Господом Богом?! Надутый спесивый индюк! Знаю я таких, им только дай покрасоваться, попинав тень пирамиды".
Девушка не стала забираться обратно в машину. Вместо этого Мегуми оперлась о нее спиной и стояла, чувствуя на лице легкий ветерок, последний умирающий отзвук тепла в этом году. Наступила осень, и вскоре Токио ждало похолодание, резкие колючие порывы старших братьев этого самого ветерка, так и норовящих дунуть пылью в лицо. Уже почти стемнело - они как-то засиделись за поеданием суши.
"Ведет себя так, будто все на свете, кроме того, что нравится ему - бред собачий! Ему наверняка это доставляет удовольствие - смеяться над важными вещами, смеяться над теми, кто считает их важными. Наверняка. Он точно ищет таким образом способ смотреть на окружающих сверху вниз!"
Незаметно для себя Мегуми чертыхнулась.
"Самонадеянный высокомерный хам! Вот какое у него право так вести себя с людьми? Почему он относится ко мне как к слабоумной? Не ставит в известность, выезжая куда-то, разговаривает этим его отвратительным снисходительно-хитрым голосом, дает поучения ни с того ни с сего. Как будто я в самом деле дурочка какая-то. Он меня вообще всерьез не воспринимает, как будто я собачка, семенящая за ним следом! Терпеть не могу таких".
Ей очень захотелось невоспитанно плюнуть на землю. Однако благовоспитанные девушки такого себе не позволяют. Данный факт вызвал очередной прилив раздражения, сменившись мыслью о том, что Ватанабэ наверняка отпустил бы какой-нибудь гаденький комментарий по поводу ее манер.
"Не понимаю, как такие особи вообще могут на свете жить! Как же он меня раздражает! Неужели нельзя было хотя бы сказать, что происходит, и зачем мы раскатываем по Токио?! Все, что я знаю, я узнала еще от Мастера. А теперь я, оказывается, чуть ли не перешла в собственность Инквизиторов из-за всей этой дряни. Так неужели нельзя хотя бы объяснить, что мне делать?!"
Со стороны проезжей части дунуло холодным ветром, как нарочно пришедшим следом за тем ветерком, что первым встретил ее одинокие размышления. По коже пробежали мураши легкого холода. И словно вместе с этим освежающим холодком в голову пришла мысль, немало удивившая Канзаки.
"Минутку... А почему я, собственно говоря, так вызверяюсь на этого Ватанабэ? Почему он меня так раздражает? Нет, ну понятно, что он - ходячий чирей на самом интересном месте. Однако почему я реагирую так остро на все, что он делает или говорит?"
Это действительно был интересный вопрос. За все годы сознательной жизни Мегуми Канзаки никогда столь открыто не ощущала в себе неприятия к людям. Воспитание в семье, а затем и в христианской миссии не слишком способствовала усвоению открытости в проявлении гнева, раздражения или прочих "нечистых" чувств. Так что даже людей неприятных Мегуми всегда терпела с истинно христианским снисхождением. Даже начальника Муранаки, неприятного клерка со средней высоты должностью и кучей тараканов в голове. Даже Ривареса с его тягой к сальным шуткам и алкоголю. И даже сухого холодного Мастера она могла понять, хотя первый порыв и призывал обложить его нехорошими словами после объявления о ее переводе.
Но Ватанабэ... К нему она с первой минуты почувствовала столь явную неприязнь, что даже не стала ее скрывать. И ни на миг не проснулась в ней ее богобоязненная совесть с криком о терпении и любви к ближнему. Сэм Ватанабэ ее откровенно раздражал и злил. Куда больше и куда сильнее всех остальных людей, встреченных ей в жизни.
И все-таки, где он шляется?!
- Вот где он? - раздраженно протянула девушка, засовывая руки в карманы куртки.
- А можно аналогичный вопрос? - вдруг услышала она справа и, поворачиваясь на голос, уже узнала его. Это был тот самый мягкий и тягучий, словно мед, голос.
Незнакомка из ночного клуба стояла совсем близко, на расстоянии одного парковочного места, и Мегуми готова была поклясться, что парой секунд назад ее там не было. Она выглядела совсем как тогда, неделю назад: темно-серый плащ, расстегнутый и демонстрирующий иссиня-темный брючный костюм и белоснежную блузку. Длинные чуть вьющиеся волосы цвета начищенной меди ниспадали на плечи густым водопадом, напоминавшим мягкий неподвижный костер. Черты европейского лица, тонкие, словно вырезанные талантливым и усердным скульптором, застыли вместе с легкой ироничной улыбкой, тронувшей губы, а глубокие зеленые глаза весело смотрели на Канзаки.
- Так можно? - переспросила она и улыбнулась чуть шире, склонив голову вправо и прищурившись. - Где твой толстый спутник? И где девочка?
Сначала к ней вернулись звуки. Где-то далеко-далеко слышался ритмичный стук дубиной по мясной туше. Однажды она слышала такой, когда была на бойне. Точнее, не на бойне, а в кухне, где вынутое из морозильника мясо повар отбивал для мягкости специальной дубинкой. Примерно такие же звуки вдруг возникли в темноте.
Самое страшное в этой темноте заключалось в осознании одной простой истины. Смерть - это не отсутствие мира вокруг тебя. Это не просто угольно-черный покров, заменяющий реальность. Самое страшное в темноте смерти - это то, что в этой темноте тебя тоже нет. В ней нет вообще ничего.
Но вот в вакуумной бездне небытия появились звуки. Кто-то отбивал замерзшую мясную тушу на расстоянии многих миль. И с каждым глухим ударом к ней возвращалось что-то еще. Она вспомнила, как ее зовут. Китами. Да, ее зовут Китами. И она умерла. Вот почему так болит горло - ей же перерезал глотку сын Кобаяси. Наконец-то пришла боль.
Ха, у нее уже болит горло... А еще очень холодно щеке. Наверное, потому, что она упала лицом вниз и сейчас лежит на полу в подвале. И чувствует боль, холод. И слышит удары. Может быть, это ее труп сейчас колотят дубиной изо всех сил, а ей кажется, что все это происходит где-то далеко? Может. И, честно говоря, как-то наплевать.
Но вот начало прорезаться зрение. Мутное светлое пятно выплыло из ткани великого Ничто, принимая форму открытого настежь дверного проема. Из этого длинного прямоугольника просто-таки хлестал солнечный свет, прилетающий сквозь коридорные окна ее школы и достигающий двери в подсобные помещения, смешивающийся со светом включившихся ламп в коридорах. Хотя как он может хлестать? Вряд ли. Просто в контрасте с абсолютнейшей тьмой этот свет кажется таким буйным. Только в одном углу яркого прямоугольника что-то мелькает, заслоняя оранжево-золотистый поток. И именно оттуда доносятся звуки.
Китами вдруг поняла, что моргнула. На долю секунды вернувшийся к ней мир исчез, а потом появился вновь. И ставшая уже не столь непроглядной его картина была такова: возле входа в тот самый подвал, где она умерла, на коленях стоял человек в кожаной куртке. Сын Кобаяси. Руки беспомощно повисли, мотоциклетный шлем с разбитым стеклом валялся рядом. А над коленопреклонной фигурой возвышался, задевая плечом свет, Ватанабэ. И заносил руку.
С громким чавкающее-хрустящим звуком кулак Сэма впечатался в лицо стоявшего на коленях. Тот откинулся назад, брызгая кровью из рассеченной ранее брови и рта с выбитым зубом, но рука толстяка схватила бедолагу за плечо и удержала.
- Итак, подытожим, - произнес Сэм. - Разумеется, "колдовать" - нехорошо.
Он ткнул указательным пальцем в окровавленный лоб собеседника.
- Убивать гениальных ученых - тоже нехорошо. Однако похищать маленьких девочек еще хуже. Ставить эксперименты над маленькими девочками - еще хуже. Охотиться на сбежавших маленьких девочек - совсем плохо, особенно если учесть, что с ними творил покойный папа. А уж пользоваться стимуляторами для того, чтобы зарезать одну-единственную девчушку - это просто низко. Неужели современных учителей не инструктируют по поводу банальнейших моральных принципов? Или совесть окончательно устарела, а, Сато-сенсей?
Его жертва только захрипела в ответ. Потом, устало харкнув кровью, мужчина тяжело задышал. Наконец, он заговорил.
