Германо-австрийское командование ничего не подозревало о готовящемся ударе. Начало операции подробно описано и самим Брусиловым, и во многих книгах. Так представлял его историк-русофил, профессор Владимир Мавродин: «В большом, неуютном кабинете начальника генерального штаба германской армии Фалькенгайна сидел главнокомандующий австро-венгерскими вооруженными силами Конрад-фон-Гетцендорф, только что вернувшийся из поездки по Восточному фронту. Все обстояло, казалось бы, наилучшим образом. Австрийские укрепленные линии были неприступны. Можно было перебросить несколько дивизий на итальянский фронт и довершить военный разгром Италии. «Вы твердо уверены, ваше превосходительство, что вам не грозит никакая опасность со стороны русских?» – спросил Фалькенгайн.
«Я уже сообщал вашему превосходительству, что русские не имеют в Галиции никаких шансов на успех. Они и не готовятся к активным действиям. Только для того, чтобы подвести тяжелую артиллерию, им понадобится не менее четырех-шести недель. Русский медведь любит спать» – с усмешкой ответил Конрад-фон-Гетцендорф.
Небо было чистое, ни облачка. Горизонт был ясен. 22 мая наступал день рождения австрийского эрцгерцога Фердинанда. Накануне вечером в офицерских блиндажах австрийской армии шел кутеж. Пили за эрцгерцога, за дам, за победу, за славу германского и австрийского оружия, за разгром русских. «На восточном фронте без перемен» – сообщали официальные сводки генштабов. И вдруг, «как гром из ясного неба», по выражению Фалькенгайна, грянул знаменитый Брусиловский прорыв».
Занималась заря 22 мая 1916 года. С юго-востока тянул ветерок. В 3 часа утра по направлению к австрийским позициям медленно потянулись облака зеленовато-желтого дыма. В австрийских окопах зазвонили в колокола. «Газ!». Ровно в 4 часа утра, согласно приказу Брусилова, артиллерия открыла ураганный огонь.
Глухо стонали тяжелые снаряды, завывали и свистали снаряды полевой артиллерии. Смерч стали, огня, земли и камней обрушился на головы австро-венгерских войск. Тяжелые орудия били по второй линии окопов и тылам, мортиры и полевые пушки – по первой линии. Враг был оглушен, ослеплен, ошеломлен. Но это была лишь пристрелка. В 6 часов утра артиллерия перешла на поражение. Через каждые шесть минут громыхало тяжелое орудие, посылая огромный многопудовый ревущий «чемодан», через каждые три минуты били мортиры и полевые пушки, а пушки, разрушавшие проволочные заграждения, били еще чаще, но так же размеренно. Через час огонь усилился. Каждое тяжелое орудие стреляло с промежутком в две с половиной, а легкое – в две минуты. Через сорок пять минут интенсивность русского артиллерийского огня еще больше усилилась. Вихрь огня, стали, обломков бревен, земли, вихрь смерти носился над австрийскими окопами. Трещали и осыпались блиндажи и убежища, в ямы превращались первоклассные окопы, заваливались ходы сообщений, взлетали на воздух рогатки, рвались, как паутина, проволочные заграждения. Русская артиллерия громила наблюдательные пункты, ослепляя неприятеля.
Ошеломленные внезапностью удара австрийцы почти не отвечали на огонь и отсиживались в убежищах и блиндажах. А русская артиллерия неумолчно, методично била и била по заранее намеченным целям. Снаряд за снарядом с равными интервалами падал на австрийские окопы. Это угнетало, действовало на нервы, вызывало нечеловеческое напряжение. Хотелось кричать, бежать куда-то спасаться от этих страшных разрывов, каждого из которых ждешь через строго определенный промежуток времени. Кружилась голова, кровь шла носом, ртом, звенело до боли в ушах… А страшная русская артиллерия продолжала свою разрушительную работу. Каждые две с половиной минуты – «чемодан», каждые две минуты – снаряд полевой пушки, каждый снаряд – в заранее намеченную точку… Грохот, огонь, смерть… И вдруг внезапно – тишина. Кончился ад. Можно было ожидать атаки русской пехоты, но по сравнению с тем, что выдержали только что солдаты императора Франца-Иосифа, дрожавшие в своих убежищах, тесно прижавшись друг к другу, это были уже сущие пустяки. Немцы, австрийцы, венгры вышли из укрытий и заполнили окопы, готовые встретить русских смертоносным огнем. Но… «отдых» длился лишь четверть часа. Внезапно снова налетел огненный смерч. Оставляя груды трупов в окопах, немцы, австрийцы, венгры снова, толкаясь, сшибая друг друга на пути, полезли в блиндажи и убежища. Выносить огонь стало еще труднее. Нервы не выдержали, сдали… Началось отупение, апатия.
В 10 часов утра русская артиллерия перенесла свой огонь на вторую линию позиций врага. Теперь уж наверняка начнется атака русской пехоты… Опять застыли у пулеметов австрийцы, начали укладывать на срез окопа винтовки «бравые» пехотинцы. И опять через пятнадцать минут новый вихрь огня, новый, страшный удар. Снова ухнула, застонала земля, задымились деревья, полетели вверх земля, бревна, камни, проволока, части человеческих тел. Воздух дрожал, свистел, переливался гаммой чудовищных ударов… Огонь еще усилился. Теперь тяжелые орудия били через каждые две минуты, легкие – через минуту. Австро-германской армии не было – была лишь толпа измученных, издерганных, небоеспособных людей.
Ровно в полдень пошла в бой русская пехота. Громовое «ура» прорезало внезапно наступившую тишину. Австрийцы молчали… Русская артиллерия перенесла огонь на вторую линию окопов. Почти без потерь русская пехота заняла первую линию вражеских позиций. «Тут ясно обнаружилась обратная сторона медали убежищ: многие из них разрушены не были, но сидевшие там части гарнизона должны были класть оружие и сдаваться в плен потому, что стоило хоть одному гренадеру с бомбой в руках стать у выхода, как спасения уже не было…» (Брусилов). Толпы пленных австрийцев, немцев, венгерцев тянулись в русский тыл.
Так с небольшими сравнительно силами, используя внезапность удара, русская артиллерия обеспечила невиданный успех. Тщательность подготовки, идеально разработанный план артиллерийского удара, точная и мужественная работа артиллеристов заменили малочисленность русской артиллерии, многонедельную подготовку и огромную трату снарядов. Восьмичасового короткого внезапного огня было достаточно для подавления вражеской огневой мощи и разгрома его укрепленных позиций.
Начался Луцкий прорыв – блестящая операция русской армии. Развернулись полевые бои. Русская армия быстро двигалась вперед… Потери неприятеля были огромны. К 27 мая нами было взято 1240 офицеров, 71 000 солдат, захвачено 94 орудия, 167 пулеметов, 53 миномета и бомбомета и огромное количество различного военного снаряжения. А войска генерала Брусилова, опрокидывая врага, преодолевая его сопротивление, шли все дальше и дальше по полям и дорогам Галиции и Буковины.
Тут же начались первые нестыковки и губительные действия Ставки. Многие критически настроенные исследователи постоянно упрекают Брусилова в самовосхвалении, а потом – в самооправдании, но в железной логике ему не откажешь: «11 мая, при получении первой телеграммы Алексеева о необходимости немедленно помочь Италии и с запросом, могу ли я перейти сейчас в наступление, решение военного совета от 1 апреля оставалось в силе; изменилось лишь то, что Юзфронт начал наступление раньше других и тем притягивал на себя силы противника в первую голову. Даже в испрошенном мною подкреплении одним корпусом мне было наотрез отказано. В июне, когда обнаружились крупные размеры успеха Юзфронта, в общественном мнении начали считать Юзфронт как будто бы главным, но войска и технические средства оставались на Западном фронте, от которого Ставка все еще ждала, что он оправдает свое назначение. Но Эверт был тверд в своей линии поведения, и тогда Ставка, чтобы отчасти успокоить мое возмущение, стала перекидывать войска сначала с Северо-Западного фронта, а затем и с Западного. Ввиду слабой провозоспособности наших железных дорог, которая была мне достаточно известна, я просил не о перекидке войск, а о том, чтобы разбудить Эверта и Куропаткина, – не потому, что я хотел усиления, а потому что знал, что, пока мы раскачиваемся и подвезем один корпус, немцы успеют перевезти три или четыре корпуса. Странно, что Ставка, правильно считавшая, что лучшая и быстрейшая помощь Италии состояла в моей атаке, а не в посылке войск в Италию, когда дело касалось излюбленных ею Эверта и Куропаткина, пасовала перед ними…».
Командующий считал, что даже при тогдашнем составе Ставки, он мог добиться, например, наступления на Львов – столицу Галиции, город памятный царю, но для этого требовалась колоссальная перегруппировка войск, которая заняла бы много времени, и вражеские силы, сосредоточенные у Ковеля, конечно, успели бы в свою очередь принять меры против этого наступления. «Дело сводилось, в сущности, к уничтожению живой силы врага, и я рассчитывал, что разобью их у Ковеля, а затем руки будут развязаны, и, куда захочу, туда и пойду. Я чувствую за собой другую вину: мне следовало не соглашаться на назначение Каледина командующим 8-й армией, а настоять на своем выборе Клембовского, и нужно было тотчас же сменить Гилленшмидта с должности командира кавалерийского корпуса. Есть большая вероятность, что при таком изменении Ковель был бы взят сразу, в начале Ковельской операции. Но теперь раскаяние бесполезно», – добавлял полководец, который, как всякий русский, задним умом силён и всегда раскаивается в этом.
