В конце заседания Винна отвели в комнату, которую он окрестил «красной камерой», где ему нанес визит «презренный враг», один подполковник КГБ, который с шумом вошел туда в сопровождении переводчика и двух охранников. Офицер КГБ был в ярости.
— Как вы осмеливаетесь не подчиняться? Не надеетесь ли вы уйти от наказания? — Он бушевал, бесновался и какими только эпитетами не награждал Винна. Он припомнил все случаи упрямства Винна во время допроса и заявил, что единственным результатом его глупости будет увеличение срока приговора. Он угрожал Винну страшными карами, которым не было названия и которые ждут его после вынесения приговора.
— До сих пор мы были очень терпеливы, — орал подполковник, — мы просто вас допрашивали. Но теперь вас следует наказать. Вы еще увидите, что с вами будет, вы еще узнаете!{201}
Потом Винна снова отвезли на Лубянку.
На третий день суда состоялось закрытое заседание, и этот день принес Винну «не столько спад напряжения, сколько полную опустошенность». В зале суда присутствовали только официальные лица. Не было ни журналистов, ни «представителей трудящихся». Винн не мог следить за показаниями на русском языке, и его вскоре увели из зала суда. Оказавшись в своей камере,
Винн размышлял, не повредит ли разбирательству дела его отсутствие. «Я знал, что не повредит, потому что мне уже достаточно навредили, но я не мог не думать об этом», — говорил он, описывая судебный процесс{202}.
В протоколе, в официальном изложении, сказано лишь, что «на закрытом заседании Военная коллегия рассматривала вопросы, касающиеся характера и содержания информации, передававшейся обвиняемыми английской и американской разведслужбам». На открытых заседаниях суда ни разу не были названы лица, с которыми был связан Пеньковский на высшем уровне, такие как маршал Варенцов и начальник ГРУ Серов.
Впереди был еще один день слушания свидетельских показаний: предстояло заслушать показания официальных свидетелей и экспертов.
Первым вызвали Игоря Павловича Рудовского, который 2 июля 1962 года отвозил Пеньковского в аэропорт, чтобы встретить там Винна.
Председательствующий судья Борисоглебский предложил Рудовскому рассказать суду, где и когда он встречался с Пеньковским.
— Иногда мы просто гуляли по улицам и после рабочего дня ужинали в ресторане или кафе. Ни я, ни мои друзья не вели с ним разговоров антисоветского характера. Я познакомил Пеньковского с Галиной, подругой моей приятельницы. Между ними возникла большая взаимная привязанность. Пеньковский ею увлекся. Они часто встречались. Она не знала ни его домашнего, ни служебного номеров телефона, и мой телефон был связующим звеном между ними.
Судья:
— Телефонный коммутатор?
— Да, — сказал Рудовский. — Галя звонила мне и просила позвонить Пеньковскому, а он звонил мне и просил меня передать Гале, где они встретятся. Так было три или четыре раза. Галя работала неподалеку от ресторана «Баку», и в обеденный перерыв Пеньковский несколько раз просил меня встретить Галю и привезти ее в ресторан. Ему самому было неудобно это делать, ведь он был женат, а я был в разводе. В обеденный перерыв я встречал Галю и привозил ее в ресторан, где Пеньковский уже ждал за столиком. Из-за того, что это бывало в обеденный перерыв, мы ничего не пили. После обеда я отвозил Галю назад на работу.
Однажды после футбольного матча мы зашли в ресторан, а там сидел Пеньковский с какой-то девушкой — я не знаю ее имени. Он сказал, что это секретарша главного начальника того отдела, где он работает. Вскоре он ушел вместе с ней. Мне ничего не известно об их отношениях. Вот все, что я могу рассказать по вопросу о женщинах.
Когда Рудовский закончил, в зале раздался смех.
— А Пеньковский никогда не давал ничего вам лично?
— Несколько вещей: бумажник, браслет для часов, зажигалку, брелок для ключей и флакон туалетной воды.
— Можете ли вы рассказать суду о круге интересов Пеньковского? — спросил судья, пытаясь получить подтверждение слабохарактерности обвиняемого.
— Я не замечал ничего странного в его поведении. Во время наших встреч он говорил лишь о повседневных делах да о еде. Он не проявлял никакого интереса к литературе, музыке или живописи.
— О чем вы разговаривали, когда собирались в компании?
— Пеньковский больше всего любил разговаривать об аромате жареного мяса, о ценности мяса для здоровья и о тому подобных вещах.
— Можно ли заключить, что он проявлял интерес только к еде, выпивке и женщинам?
— Я сказал бы, что мы его уважали за его важную и ответственную работу: он общался с иностранцами и поэтому мог рассказать нам массу интересных вещей. Мы считали, что разговоры сводились к кулинарии и повседневным делам не по его вине{203}.
Адвокату Пеньковского Апраксину была предоставлена возможность перекрестного допроса Рудовского, однако ответы на его вопросы лишь подкрепили доводы против Пеньковского.
Когда его спросили, брал ли он деньги за то, что возил Пеньковского, свидетель Рудовский ответил:
— Да, я брал у него деньги дважды: в первый раз сто рублей, а во второй — пятьдесят.
— Вы ему возвратили деньги?
— Да, через одного следователя из Комитета госбезопасности.
— Они очень хорошо понимали ваши отношения! — заметил адвокат Апраксин{204}.
Затем предоставили слово Владимиру Яковлевичу Финкельштейну. Финкельштейн заверил суд, что у него не было с Пеньковским никаких ссор. Финкельштейн, пятидесятилетиий еврей, родом из того же городка, что и Пеньковский, сказал, что знал Пеньковского немногим более десяти лет. Они познакомились через друзей, и Финкельштейн рассказал, как он встретился с Пеньковским после работы и тот делился с ним впечатлениями о жизни за границей.
— До того ошеломляющего момента, когда я прочитал о Пеньковском в газете, я считал его уважаемым человеком, выполнявшим нужную и интересную работу; однако я должен заявить суду, что замечал в Пеньковском некоторую двойственность. С одной стороны, он ездил за границу в разные страны, а с другой — у него было много отрицательных качеств: тщеславие, высокомерие, самовлюбленность, которые он не скрывал. Он всегда был возбужден, всегда нетерпелив, но при этом оставался собранным. Короче, в его поведении было что-то неестественное, он не мог расслабиться, как все остальные.
Мы встречались с Пеньковским в разное время, часто на футбольных матчах. Мы смотрели спортивные состязания, ходили в кино, обедали в ресторанах и сидели в кафе. Я человек непьющий, или, вернее, пью очень мало, и я не видел, чтобы Пеньковский много пил. Я сказал бы, что в нашей компании он выпивал не более ста граммов крепких напитков, а потом переключался на сухие вина. Мы до сих пор с улыбкой вспоминаем о нем. Вся его жизнь была расписана по часам, он всегда куда-то спешил. Возвращаясь из-за границы, Пеньковский привозил сувениры — зажигалки, брелоки для часов и другие мелочи, которые щедро раздаривал своим знакомым.
Финкельштейн настойчиво утверждал, что его отношения с Пеньковским никак нельзя было назвать дружбой, что Пеньковский интересовал его скорее как рассказчик.
— В прошлом году, когда он вернулся из Англии и Франции, он рассказывал о своих впечатлениях. Поскольку я работаю в области искусства, он рассказывал мне о музеях и архитектуре, то есть описывал красоты этих стран.
Он очень обижался на тех, кто с ним не соглашался. Он был пунктуален даже в мелочах и очень упрям. Любил порисоваться, в нем было много наигранного.
Он казался очень экспансивным, но мы чувствовали и знали, что на самом деле он не такой{205}.
Пеньковский расплачивался за обеды, потому что у него было больше денег, чем у других, объяснил Фин-кельштейн, нарисовав портрет Пеньковского как человека, которого не привлекали ни театр, ни книги.
