— Факт, что вы не можете оставаться вот так, с двумя малявками на руках. Ваш Франсуа выздоравливает; через несколько месяцев ему уже не понадобятся костыли. У меня есть кое-что на примете для него, вот увидите. А Кати… ну, Кати может снова наняться куда-нибудь, навык у нее есть… Но эти малявки!..
«Чтоб у него язык отсох, у этого дядюшки Батиста… — подумала обеспокоенная Катрин. — Крестная просто болтливая толстая баба; она сама не знает, что мелет. А он! Надо же было ему поддержать эту глупость! Что мы должны, по-ихнему, сделать с девчонками? Продать их или отвести в лес и оставить там, как Мальчика-с-пальчик и его братьев, на съедение волкам? И в люди их отдать нельзя. Меня-то, правда, отдали, но я была тогда все-таки чуть постарше Клотильды, а самое главное — не бездельничала, как она; я уже пасла свиней и даже коров в Жалада и в Мези… и многому научилась от братьев. Дядюшка Батист хочет, чтобы я снова нанялась служанкой? Ишь какой прыткий! А кто же будет вести хозяйство, кто заменит мать, кто позаботится об отце, о Франсуа, о сестренках? Нет, я лучше буду ходить на поденщину, как мама, а по вечерам прибегать домой, стряпать, стирать, смотреть за девчонками и держать дом в порядке…»
Больше никто не сказал ни слова, никто не пошевелился. Слышно было только потрескивание сырых каштановых сучьев в очаге; затем звякнул стакан в руке Робера. Катрин вздохнула с облегчением. «Пронесло! — подумала она. — Отец, наверное, не слыхал ни Фелиси, ни дядюшку Батиста… А может, считает, что сестренки должны оставаться здесь, с нами, но из деликатности не спорит…»
Но тут Жан Шаррон принялся постукивать пальцем по столу и все повернулись к нему, кроме Берты, неподвижной в своем темном уголке, и Катрин, лихорадочно мешавшей угли в очаге. «Боже мой, что-то он сейчас скажет?» Постукивание это — Катрин знала — означало, что отец колеблется. А вдруг он даст уговорить себя посторонним? К посторонним Катрин причисляла дядюшку Батиста и Фелиси, которую, однако, связывали с Шарронами узы отдаленного родства. И все-таки у них, у этих «посторонних», хватило духу — как будто они договорились обо всем заранее — не оставлять в покое отца.
— Вы с утра до ночи на работе, Катрин — служанкой на дальней ферме, Франсуа не сегодня-завтра — на фарфоровой фабрике… Спрашивается, что будут делать эти малявки целый день одни? — Фелиси вздохнула и добавила: — Когда вы потеряли свою первую жену, Жан, вы были молоды и у вас не было никого, кроме Мариэтты… И ваша свояченица переехала к вам в дом, и вы поженились… А теперь? Теперь вы далеко не юноша; вдовцом вы стали и вдовцом рискуете остаться…
«Полоумная толстуха! — Катрин яростно колотила кочергой по горящим поленьям. — Как смеет она говорить о таких вещах сегодня, в день похорон?»
Жан Шаррон наклонился немного вперед и сощурил глаза, словно стараясь разглядеть что-то в глубине комнаты.
— Да, что же мне делать? — спросил он.
Казалось, он обращался не к Фелиси, не к Мариэтте и не к Крестному — вообще ни к кому из присутствующих. «Он спрашивает у матери», — со страхом подумала Катрин. Отец откинулся назад, вперив глаза в пространство, потом снова наклонился над столом.
— Я могу сказать вам… — откликнулась Фелиси, — могу сказать вам, что надо сделать. Вы должны отдать девочек в сиротский приют при Кармелитском монастыре.
Кочерга выскользнула из рук Катрин и с грохотом упала на дощатый пол.
Все посмотрели на нее. Катрин чувствовала, что должна немедленно, сию же минуту заговорить, вернее, закричать, позвать на помощь: «Отец, вы слышите?
Вам предлагают бросить ваших детей!» Но голос не повиновался ей, и она лишь прошептала еле слышно:
— Папа, я буду заботиться о сестренках, я воспитаю их…
— Что ты там болтаешь?! — громко запротестовала Фелиси, и ее короткие ручки, сложенные на животе, запрыгали. — Дурочка, ты еще не знаешь, что такое дом без матери!
Мариэтта добавила ласково:
— Ты разумна и старательна для своих тринадцати лет, Кати, но две девчонки этого возраста… Ты не представляешь, как тебе будет трудно!
О нет, Катрин хорошо знала, на что идет! А все остальные хотели, как видно, только одного: разрушить, уничтожить ее семью. И они, разумеется, уверены, что поступают правильно! Но глупцы все-таки они, а не Катрин. Им невдомек, что они убивают мать вторично, разлучая ее детей, отнимая их у нее, потому что отдать сестренок в приют — значит отнять их у матери, у ее памяти. Неужели они не видят, что у Катрин хватит ума и сил, чтобы заменить покойную? Даже Мариэтта и та предавала ее, Мариэтта, которая сама осталась когда-то без матери совсем крошкой, и, однако, отец не отдал ее тогда в приют. А Крестный — почему он молчит, почему не скажет: «Отец, вы взяли меня в свой дом, когда мои родители умерли… Вы поступили так ради чужого ребенка, почему же сейчас вы не сделаете то же самое для своих родных детей?» А чего ждет Берта, робкая жена Крестного? Ведь и она тоже сирота…
Почему она не поддержит своего мужа? А Жюли и Орельен, там, у окна, не могут, что ли, сказать свое слово? Ведь Лартиг, их отец, не отдал ни того, ни другого в сиротский приют после смерти жены…
«Странно, — подумала Катрин, — оказывается, здесь, в этой комнате, полно сирот!» Она знала, что сиротство — обычная вещь в нищем пригороде Ла Ганны; редко кто из бедняков доживал здесь до старости. И все-таки… разве можно смириться с мыслью, что Клотильде и Туанон суждено пополнить унылое, черное стадо сирот, опекаемых монахинями, — этих тихих, всегда печальных девочек, которые по четвергам и воскресеньям шествуют парами через весь город к церкви святого Лу?..
И вот, наконец, то, чего так страстно желала и ждала Катрин, свершилось: Крестный заговорил — слишком робко, по мнению Катрин, но все-таки достаточно определенно, чтобы девочка воспряла духом в своей одинокой борьбе.
— В конце концов, — говорил молодой плотник, — Катрин, быть может, и права. Если она считает, что сумеет заменить сестренкам мать, это — выход!
— Выход! — взорвалась Фелиси, и ее двойной подбородок затрясся от возмущения. — Скажите лучше: ребячество! Нет, нет, — повторяла она, мотая головой, — что там говорить! Дом без хозяйки — это не дом.
Отец вдруг встал из-за стола и направился в комнату. Катрин показалось, будто он что-то шепчет на ходу; ей послышалось «Мария… Мария…» Крестный пошел за ним. Скоро они вернулись обратно. Отец был мертвенно-бледен.
— Прошу вас, — сказал он глухо, — прошу вас…
Он сделал приглашающий жест рукой, но не смог закончить фразы.
— Папа, не убивайтесь так, ну, пожалуйста… — умоляюще пролепетала Мариэтта.
— Жена права, — проговорил Робер. Это были первые слова, сказанные им за весь день. Должно быть, он счел уместным дать понять, что тоже, по-своему, принимает участие в семейном горе. И добавил: — Все это так, но Амбруасс — не ближний свет, а в темноте лошадь идет не больно-то быстро…
Слова Робера послужили сигналом; все поднялись с мест и стали прощаться. На улице стоял сильный мороз. Отъезжающие набились в двуколку Робера. Лошади потребовалось немало усилий, чтобы сдвинуть с места перегруженный до отказа экипаж. Двуколка медленно тронулась, скрипя и подпрыгивая на рытвинах и ухабах. Отец и Катрин стояли в дверях, провожая гостей, и слушали, как Робер осыпает лошадь яростной бранью и щелкает кнутом. Когда повозка исчезла за поворотом, отец взял Катрин за руку. Так они стояли, неподвижные и безмолвные, на ледяном ветру. Катрин не решалась ни пошевельнуться, ни заговорить; ей казалось, что от ее маленькой руки исходят сила, тепло и доверие, которые передаются отцу, его измученному, наболевшему сердцу…
Вдруг отец словно очнулся:
— О чем я только думаю! Бог ты мой! Держать тебя на таком холоде раздетой…
Они вернулись в кухню, подошли к догорающему огню. Клотильда и Туанон, обнявшись, дремали в углу. Отец робко прикоснулся пальцами к густым локонам Клотильды, к гладкой черной челке Туанон.
— Что же делать? — спросил он глухо.
Из темного угла, от окошка, донесся голос Франсуа:
— Надо сделать так, как говорит Кати.
Отец устало пожал плечами. Катрин отодвинулась от огня, чтобы никто не увидел ее внезапно залившееся краской лицо. Значит, Франсуа тоже все понял, Франсуа будет защищать ее, он поможет ей выиграть битву! Он тоже считает, что со смертью матери именно она, Катрин, должна взять на себя заботы о доме и семье? Катрин была несказанно изумлена, отыскав в тайниках своего горя неожиданную радость — радость дружбы и единомыслия с братом. Она хорошо понимала, что битва за семью еще не выиграна, что отец колеблется, что завтра он, быть может, сочтет более благоразумным отправить Клотильду и Туанон в приют, но зато теперь она знала, что не будет одинокой ни в этом тяжелом испытании, ни во всех других.
