— Ораторствуй сколько душе угодно, — говорит она, — я тебя слушаю. У меня только и дел, что слушать тебя. А дети пусть ждут…
— Ну и пусть они ждут, идиотка!
Я уже начал кричать. Это произвело впечатление. С этой породой нужно действовать грубо. Но к несчастью, я не умею вовремя остановиться. Мариэтт уже склонила голову на плечо и запустила пальцы в волосы: это у нее нервное, когда она взволнована, встревожена или озабочена. Я уже девять лет знаю о ее недуге и все это время, чтоб не огорчать жену, делал вид, что ничего не замечаю. И напрасно, это пошло бы ей на пользу. Иной раз я думаю, как же Мариэтт удалось сохранить свой волосяной покров — уж очень нервничает, когда смотрит по телевизору мелодраму или же детективный фильм, где огнеупорный инспектор полиции вот-вот схватит бандита, который ведет по нему огонь из-за угла…
Сейчас я продолжаю греметь, нарастает crescendo. Так ору, что и сам себя не слышу. И вдруг я срываюсь, выхожу за пределы жанра и бросаю:
— Кто же я тут? Пятая ступица в колеснице? Как твой папаша или твой брат? Запомни раз и навсегда: я вас всех везу. И брось ты чесать голову, можно подумать, у тебя вши завелись.
Обиделась. Вся дрожит. Пронзает меня злым взглядом. Падает на стул и хрипло бормочет:
— Все пустишь в ход, лишь бы задеть меня. Ты… Готов воспользоваться любым поводом…
Вот перестала кричать, сразу стихла, но вместо воплей слезы. Мария-Магдалина! Неиссякаемый источник! Вот чего я больше всего опасаюсь. Вообще-то у нее глаза всегда на мокром месте где бы то ни было — в кино или на свадьбе у своей подружки. Но когда она рыдает, я недолго утешаюсь мыслью, что, видимо, я ей дорог, раз она проливает из-за меня потоки слез. В пучине этих слез я кажусь себе злобной акулой. Я больше не выдерживаю, я забыл все и думаю только о том, как бы остановить этот водопад рыданий, в которых растворилась моя злоба…
Грустно, что все это превращается в привычку. При наших столкновениях я все меньше и меньше сдерживаюсь, слишком рано открываю предохранительный клапан, хоть не ищу ссор, но, вместо того чтоб стушеваться и уйти, вступаю в спор. Мариэтт все это поняла. Знает, что нет смысла кричать еще громче, чем я, чтоб принудить меня отступить, как это делает Габ, когда заартачится Эрик. Нет смысла упорно отстаивать в сражении каждую пядь, как делает мадам Гимарш, пока измучившийся вконец толстяк тесть не покинет поля боя. Мариэтт считает, что лучше открыть все шлюзы разом.
Но грустно и другое: чувствуя себя в защитном укрытии, как Голландия в лоне своих вод, Мариэтт стремится настоять на своем. Она затягивает наши ссоры точно так же, как затягивает разговор по телефону. Если я виноват, она ждет извинений, причем подлинных. Ей недостаточно застенчивой ласки.
— Ах, оставь меня со своим лизаньем!
Если я не был виноват, потоки слез не иссякают. Ей хочется себя выгородить (мне она никогда не предоставляет такой возможности). Мариэтт начинает торговаться:
— Признай хотя бы, что я это не нарочно сделала…
Я соглашаюсь, чтобы кончить ссору. Но разве это конец? Далеко не всегда. Жена все еще полна досады и начинает ворошить старое.
— Я ведь не так, как ты в прошлый раз…
И тогда привычные рефлексы берут свое и я ухожу, хлопнув дверью. Когда возвращаюсь, ни ей, ни мне мириться не хочется. Как-то раз мы двое суток не разговаривали. Из-за того, что я отказался (не было денег) приобрести новый холодильник: Эта старая рухлядь рассчитана всего на двоих, а теперь нас уже шестеро. Слово за слово, шпилька за шпилькой — и посыпался град упреков. Она укоряла меня за то, что я зарабатываю чуть больше, чем Эрик; во всяком случае, мой заработок в четыре раза меньше, чем доходы ее папаши, а ведь я имею докторскую степень, кому она, спрашивается, нужна; что же касается моей карьеры, то я до сих пор еще не являюсь членом Совета сословия адвокатов. В ответ я напомнил ей про покупку акций, историю особенно грустную, потому что курс ценных бумаг на бирже понизился; упрекнул ее и за то, что в свое время она не хотела покинуть Анже и переехать со мной в Ренн, где мне было сделано великолепное предложение возглавить юридический отдел в одном учреждении. Вся эта дискуссия увенчалась перестрелкой эпитетами в адрес обоих, и, как мне помнится, слово бездарь столкнулось со словом дрянь, и, что хуже всего, тут находились дети (прежде мы их щадили в подобных случаях). Примирились мы лишь после того, как в дело вмешалась мадам Гимарш:
— Мариэтт зашла слишком далеко, но вы сейчас в таком нервном состоянии, Абель…
Я не стал спокойней, невзирая на щедрый дар — холодильник «Фрижеавиа» емкостью 200 литров, монументальный, блистающий, как сама невинность, и являющийся долговременным свидетельством того, что мамаша, удрученная бедностью зятя, должна сама печься о счастье своей дочери.
А сейчас, господин адвокат, помолчите немного, предоставьте слово Абелю.
Когда вы возвращаетесь из суда, выходите из своей старой машины, которую давно бы пора сменить — хотя бы покрышки, ведь они дольше держаться не могут, — вы убеждаетесь, что, по крайней мере, в одном случае из двух дома вас встречают с довольно хмурым лицом. Вы, правда, не всегда это замечаете. Но когда голова свободна от недавнего судебного процесса, то иной раз вам приходит в голову мысль: «Ну что я ей такого сделал?»
Известно, что вечер замыкает день. Говоря более определенно, ваш деловой день к вечеру кончается; у нее этого не бывает, как бы вам ни хотелось, но на сей счет вы мало задумываетесь. И все же надо вам ответить по существу (пользуясь вашим профессиональным языком). Что вы ей сделали? Вы ей сделали детей. Только это ваше деяние и идет для нее в счет. В суде вы не столь уж знаменитый драматический тенор, а дома тоже не лирический певец. Мадам Бретодо не признается в своем разочаровании, нет. Она соединила свою судьбу с этим судейским крючком, не очень ловким, не слишком бойким, она знала о его скудном достатке. Прошло то время, когда лирика казалась важнее комфорта, но, увы, время, когда комфорт мог бы заменить исчезнувшую лирику и утешить в этой утрате, все еще не пришло. И вот она избрала для себя иную сферу. Об этом можно петь, перефразируя старинный романс. Счастье любви длится лишь миг, матери счастье длится всю жизнь. Это было в самой ее природе, усилилось исконной традицией в ее семье. Это происходит повсюду вокруг. Неужели вы не видите, как много становится этих добровольных рабынь, они уже не в нашей власти, они покоряются «плодам своего чрева»! Неужели вы не видите, что, беспрерывно ворча, но соглашаясь на все, они с восторгом губят себя, повинуются требованиям своего властелина — ребенка, — отвергая требования мужа! Вы не одиноки, господин адвокат. Почитайте-ка газеты, послушайте радио, посмотрите телепередачи; все посвящено детству, этой высшей породе! Затмевающей любую кинозвезду. Мы угодили в эру гинекеолита — недаром на пальцах шахини Фарах сверкают бриллианты в десять каратов, которые ей удалось сохранить только благодаря сыну, рожденному ею от шаха. А все эти девчонки, которые так бурно празднуют свою новую свободу и свое право «на свободную любовь», завтра уже будут готовы рожать, увеличат священные полчища матерей, чтоб стать столь же счастливыми, как они, и такими же законными супругами, как они, и так будет продолжаться до конца их жизни, посвященной выращиванию деток.
Откровенность полезна, дорогой адвокат, она бесит сидящего в нас мелкого человечка, но в то же время поучает нас. Вы в самом нормальном положении, а норма нынче стала менее мужественной, она скорее определяется женщиной, и поверьте, что это будет длиться долго. Во всяком случае, на ваш век хватит. Время будет идти, уходить. Когда вся жизнь впереди, кажется, что его так много; когда жизнь прожита, кажется, что его было очень мало. Время пройдет.
И год за годом у вас в ушах будет звучать кудахтанье наседки, которое заменило прежнее воркованье голубки.
Каждые десять минут вы будете наблюдать, как ваша жена то стенает, то сияет по тем же самым причинам, все из-за того же бремени: оно и восхитительно, и несносно.
