Но когда никто не простужен ни у нас ни у них (успех — или, скорей, незадачу — можно заранее вычислить: шесть Бретодо, шесть Турсов, если считать по десять дней насморка на голову, на всех это будет 120 дней, то есть пропорция дней, пропавших для встречи, составляет один к трем), да если еще мужья свободны, а у жен подходящее настроение, да если встреча намечена не на понедельник (день, когда магазины закрыты), не на четверг (день, отведенный детям), не на воскресенье (день, отведенный родственникам), то, кроме всего прочего, остается одна существенная проблема: на кого оставить детей? Арлетт не так свободна, как прежде: утомившись ожиданием мужа (кто знает, может быть, так скорее жених подвернется), она взялась заведовать отделением магазина Гимаршей. Симона не скрывает, что племянники ей осточертели. Мамуля, несколько утратившая свою обычную бодрость, порой не может из-за ишиаса выйти из дому. Бабушка ложится спать рано, и она слишком строга. Чаще других является отягощенная всякими заботами Габ, оставляя вместо себя командовать всей ватагой и самим папашей свою старшую дочь Мартину, девочку серьезную и хорошую хозяйку.
Несколько раз Мариэтт нехотя обращалась в Бюро семейных услуг, нанимала там студентку и доводила ее до одури своими наставлениями:
— Если что-нибудь произойдет, сразу вызывайте меня. Звонить 22–14. Ничего не давайте малышам! Окон не открывайте! Оставьте в комнатах двери полуоткрытыми и каждые четверть часа смотрите, все ли в порядке. Предупреждаю: ходите потише, Лулу спит, как птичка, очень чутко.
Мариэтт задерживается, всех по очереди обнимает, выходит, но шагает так нерешительно, будто ее держат какие-то невидимые резинки. И до того, как позвонить у дверей дома, куда мы пришли, она шепчет:
— Как бы Марианна не закатила нам на этот раз приступ ацетономии. Хоть бы обошлось…
Час спустя, насытившись доверительными рассказами Франсуазы Турс о гастрите ее младшего ребенка, Мариэтт уже волнуется, глаза ее полны тревоги. Франсуаза сразу понимает подругу и шепчет:
— Хочешь звякнуть домой?
Одним прыжком Мариэтт у телефона. Она сердится, почему долго никто не подходит:
— Это неслыханно! Подумай, эта девчонка спит! Нет, вот «девчонка» отвечает. Все в полном порядке.
Мариэтт обретает уверенность, глядит одним глазком в телевизор — там что-то остроумное — или прислушивается к мосье Турсу, который пытается изобразить своего директора. Но улыбка у жены еще напряженная. Когда кто-нибудь заговорит громко, она инстинктивно подносит палец к губам. И вскоре она уже перемещается на самый краешек кресла, готовая сразу же встать, вся настороже, и с нетерпением ждет шоколадного мороженого или оранжада, который подают перед уходом, он носит меткое название «долгожданный напиток» — таким путем вежливые хозяйки дают гостям сигнал к отправлению.
Наши приемы столь же редки и во всем похожи на приемы Турсов, только мы меняемся с ними ролями. В такие дни стенные часы в гостиной обычно спешат на двадцать минут.
И что за привычка судить о наших гостях, следуя песенке «Я принес тебе конфет». Что касается Жиля, нашего постоянного гостя, то его репутация в этом смысле безупречна — он никогда не забывает принести конфеты.
А эти тщательнейшие обзоры горла и всех прочих отверстий, эта охота за мельчайшим прыщиком, которая ведется кончиками пальцев, поглаживающих нежную, как персик, кожу; все эти заворачивания в махровые простынки, долгие вытирания после «куп-куп»…
Вся эта оргия капель, вазелиновых фитильков, ингаляций — даже при самом легком чиханье.
И каким навязчивым припевом стали бесконечные оправдания беспорядка в гостиной, где все постоянно вверх дном.
— Чего же ты хочешь? Им же надо поиграть.
И какая суета по утрам: поскорей проводить Лулу в детский садик, успеть галопом прибежать обратно за Нико, у которого занятия в школе начинаются почти в то же время. А разве он не может туда отправиться самостоятельно? Ему надо только перейти на другую сторону улицы, не держась за мамину руку.
А это страстное желание быть вездесущей. Оно заставляет Мариэтт непрестанно бегать вверх и вниз по лестнице, сновать в первом этаже из комнаты в комнату в нервном страхе — почему там тихо? — или же наоборот — что у них за шум? — постоянно узнавать в безумной тревоге — что они там вытворяют?
Я уже сказал, что Мариэтт делает для детей слишком много. В сущности, ей уже некогда жить самой.
Слева от меня жует дядя Тио с характерным хрустом, который вызван ревматизмом челюсти; справа что-то рассеянно грызет моя мама. Я часто думаю о том, чем же она живет, чем держится? Сегодняшнее воскресенье принадлежит им — так бывает примерно раз в месяц. Напротив меня сидит Мариэтт между двумя дочками на высоких стульчиках. Мальчиков посадили в конце стола. Распределение мест произошло вопреки этикету, но раз жена против того, чтоб дети ели отдельно — это у Гимаршей не принято, — всем нам приходится приноравливаться к ритуалу кормления. А впрочем, невозможно ошибиться в источнике болтливых уговоров, задабривания детей нежными улыбками, полного отсутствия у матери чувства меры — все это баловство, конечно, исходит с улицы Лис, и это наполняет счастьем мою жену, у нее, видимо, никогда не болят шейные позвонки — так ловко и безостановочно она поворачивается от одной дочки к другой: даст ложечку Ианн — Марианне, потом ложечку Бонн — Ивонне. Тио весело, но не из-за этого зрелища. У него другие поводы.
— Решение суда от второго числа мне нравится! — говорит дядя. — Вот ты и вошел в судебные анналы. Теперь будут знать, что по вечерам надо зажигать фонари даже на ручных тележках. А все благодаря тебе!
Еще три взмаха вилки — и мы переходим к референдуму восьмого числа об Алжире. Полковник признался, что он проголосовал «за», смирившись с мыслью, что его бывшим соратникам больше не придется пить анисовую водку в Сиди-Бель-Аббес, где он пять лет тянул лямку. И сразу же он перескочил на то, что Помпиду стал премьер-министром. Мариэтт в это время убеждала деток кушать побольше: «Еще немножко телятинки, а? Ну, Нико, не заталкивай еду пальцем в рот, это нехорошо!» — и все же прислушивалась к нашей беседе. Ведь она дорожит своими избирательными правами, хотя иной раз забывает пользоваться ими — срочность выборов порой отступает перед срочностью стирки. Но в ней силен местный национализм:
— Два министра из Анже, — говорит она, — такого еще никогда не было. Один даже учился в Монгазоне, как наш Абель.
Моя мать благоразумно молчит. Она знает, что у полковника полковничьи взгляды, у Гимаршей — взгляды лавочников, но что в этих краях споры «об оттенках белого цвета» могут повредить спокойствию семьи. Напрасная тревога: от министра юстиции дядя Тио, спускаясь по лестнице иерархии, уже дошел до судьи Куломба, жена которого только что родила тринадцатого ребенка.
— Любопытно, — говорил Тио, — лет двадцать назад этим хвастались, звонили во все колокола! Нынче Куломб вынужден чуть ли не скрывать этот факт, вот как.
— А я еще жалуюсь на эту кучу ребят, на нашу «кириэлису», — говорит Мариэтт.
Слово это она сама придумала и обожает его, оно возникло от греческого Kyrie eleison — господи, помилуй нас! И тем не менее Мариэтт не может с собой совладать: каждый раз, как скажет «кириэлиса», оглядывает всех четырех малышей с учетверенным удовлетворением, и в этом взгляде никак уж не прочтешь жалобы. Hush,[21] как говорят англичане. Мы близимся к десерту, и те четверо, на кого она взирает, стараются обольстить своим взором мамочку, взявшую в руки половник. Мариэтт начинает раздавать сладкое.
— Это ваш знаменитый семейный крем? — говорит, прищурившись, моя мама.
— Да, — отвечает Мариэтт. — Абель терпеть его не может, а дети обожают.
Я искоса гляжу на эту смесь, украшенную целой радугой мелко нарезанных засахаренных фруктов, немного похожую на итальянское мороженое «кассата», которое уже успело, однако, растаять. Предоставив в наше распоряжение разливательную ложку, Мариэтт сует крем в ротик Ианн, быстро подхватывая кончиком ложки текущие с ее губ лакомые струйки. Нико управляется сам, хлюпает, чмокает, щелкает языком. Моя мать растерянно моргает.
