Кто еще? Ну, давай ты, Митрич! Да не журись, с тобой медицина будет – Терентий, цельный фельдшер. Вот впятером и давайте в ту вон хибарку. Там и крыша целая, задувать не будет.
Пулеметчик первым подобрался к хибаре и надавил на низкую, вмерзшую в землю дверь. Она крякнула и сорвалась с петель. Жилище оказалось полуобитаемым. В нем были маленькие сенцы, низкий потолок и крошечная печурка. Как только началась операция с дверью, на чердаке сполошно заголосила курица.
– О, теперь мы ее быстренько в бульончик, – ожил Митрич, крайне терявшийся, если уходил от своей полевой кухни дальше чем на километр.
– Охолонь, стряпуха, – цыкнул на него бронебойщик. – Для начала позицию сготовь.
– И как только уцелела, шельма? – Митрич встал на цыпочки и попытался заглянуть на чердак.
– Да заткнысь, тиби сказано, поварска душа! Тут бой на носу, а вин куру гоняе, – ругался бронебойщик.
Стекол не было во всех трех окнах, на земляном полу высились снежные курганчики. Пулеметчик без разговоров встал у окна, выходящего к горлу ложбины, подвинул низенький стол и упер в его крышку пулеметные сошки. Бронебойщик пехотной лопаткой прорубил в саманной стене хатки узенькую бойницу. Она получилась у самой земли. Установив ружье, он лег на пол, поводил стволом из стороны в сторону. Фельдшер присел на колено у бокового окна, долго смотрел в него, изучая склон, на котором мог появиться противник, затем расстегнул сумку и, достав два жгута, обмотал их вокруг приклада своей винтовки. Рядом со стеной разложил несколько перевязочных пакетов, самодельную шину, вырезанную из банки от американской тушенки, и гранату в сетчатой рубашке.
Митрич топтался у третьего окна, переминался с ноги на ногу и прислушивался к недовольному куриному квохтанью.
– Не топчись там, – обернувшись, сказал ему бронебойщик. – Нимэц с тылу не прыйдэ. Шагай до фельдшера.
Митрич покорно встал рядом с Терентием.
Франческо жался у печки, не зная, что делать и куда приткнуться.
– Пидходь до мэнэ, итальянэц, – махнул рукой бронебойщик. – Будэшь вторым номэром. Бачишь, оде бэрешь обойму и патрон пыхаешь.
Бронебойщик легко вправил длинный патрон в магазин. Затем замкнул обойму под ложем долгоносого ружья, показал, будто выбил все пять патронов, и, отцепив магазин, не глядя бросил его Франческо, глазами указав на мешок с патронами. Франческо едва заметно кивнул. Пулеметчик, сняв диск и убедившись в его полновесности, с громким щелчком насадил его обратно.
Во вражеском стойбище гул не стихал. Ревели танковые двигатели и моторы артиллерийских тягачей, на низких оборотах страдали в последнем предсмертном рывке увязшие в сугробах грузовики. Изредка сквозь гомон прорывался пронзительный крик мула или надрывный коровий плач. Масса в двадцать тысяч человеческих голов, растянувшись на несколько километров, клокотала и клубилась в широкой заснеженной долине.
Разноязыкую многоголосицу разрезал зычный клич:
– Доблестные альпийцы! Многие из вас знают меня! Я был с вами в боях! За этими чертовыми холмами наша с вами жизнь! А значит, и жизни наших жен и детей! Спасение только в прорыве! Нас много, ведь не зря наш девиз – лавина, несущая смерть! Так давайте взроем эту трижды проклятую высоту! На ней лишь горстка русских. Накроем их своей лавиной! Альпийцы! Идемте в Италию!
В толпе возникло оживление. Командир-оратор подзывал начальников подразделений и сыпал торопливые приказы. Он спешил, пока колыхнувшееся возбуждение не померкло. Многонациональная лавина из армий трех государств поползла на взгорок перед Новопостояловкой. Отдельные рукава ее заполонили балки, овраги, промоины.
В узкой горловине перед безымянным хутором показалась серая человеческая каша. Закутанные в тряпье лица, плечи, укрытые поверх шинелей шерстяными одеялами, полосатые домашние чулки, торчащие из кожаных, подбитых железными крючьями, башмаков. Какого-то порядка или строя не наблюдалось. Люди просто валили толпой в надежде прорваться или умереть.
С улицы донесся голос вестового:
– Огонь по команде! Слушать, когда мой «папаша» загавкает!
Пулеметчик широко расставил ноги и наклонился над прицельной прорезью. Сузив свои монголоидные глаза, он поймал на мушку передний ряд и замер. «Лучше, чем в тире, – подумал он, – ни одной пули в молоко. Это тебе не на охоте, где за каждый впустую потраченный патрон дед до крови дерет за ухо. Волк – охотник, его жалеешь, когда подстрелишь. А этих стоит ли жалеть?»
Фельдшер еще раз ощупал карманы с патронами, снял винтовку с предохранителя, загнал патрон в патронник. «Соотношение простое – один к сорока, не меньше. Только бы хватило бинтов. Жгуты на прикладе, в сумке рыться не придется. Все здесь, все под рукой».
Митрич подавленно опустил руки с винтовкой к земле: «А завтра Прошка сам будет крупу отмерять, сам в бак снег вместо воды таскать, сам дрова колоть… если сегодня выживет… прощай, Авдотья… прощай, Колюшка… прощай, Маринка…»
Бронебойщик плотно прижал приклад к плечу, притерся щекой к кожаной накладке, прищурил левый глаз и, забывшись, в напряжении приоткрыл рот. В голове его пробежало: «Такой ценой умирать не страшно. Отплатят же они мне сегодня. За отцовский дом, за сестер и мать, что остались под ним! За Днепр, из которого их поганые рты святую воду мою пили… за всю нашу землю, на веки веков опечаленную».
Франческо лежал на животе рядом с бронебойщиком, смотрел в наплывавшие лица. Лица его земляков, его однополчан. Они еще далеко и почти неразличимы, но вот в фигуре того долговязого столько схожего с Антонио. Его земляка Антонио. Та же сутулая спина и втянутая в плечи голова, та же походка. Совпадение или мираж?
Антонио, слабо сжимавший в руках, более привыкших к водительскому рулю, чем к оружию, короткоствольный карабин, конечно, не видел своего притаившегося за амбразурой товарища. Омертвев от страха, он двигался лишь по инерции, влекомый толпою. Мысли роились в его мозгу: «Я целиком погружаюсь в эту стрельбу. До сих пор она была где-то спереди, сбоку, сзади, но все время на расстоянии от меня, а теперь я полностью окутан ею. Нас все меньше, и никто не вернется домой. Может быть, только эти немцы? Они бывали в переделках и держатся особняком. Мы для них italienische zigeuner – сброд, цыгане, мразь. А ведь это из-за них мы здесь! Разве это моя война? Я бы прожил и без этих заснеженных пустынь, без этих хуторов, без этого воздуха и неба. Мне
