И тому стало немного неуютно под этим взглядом. Но не мог же он все рассказать этому человеку. Не мог. Не имел права. Несмотря на все его заслуги.
— Вам ли объяснять, что такое следствие? И если этим делом заинтересовались мы, значит, речь идет не об обычном убийстве.
— Понимаю. Слушайте дальше. Группу к Луневу проводили, а на следующий день он ко мне раненый приполз, весь в крови. Сказал о провале. Я его перевязал, и мы ушли в лес к партизанам. Через два месяца немцы нашу базу засекли. Из-за ротозейства одного из командиров. Повадился в деревню к бабе ночами бегать. Немцы его и проследили. Утюжили нас с воздуха, потом каратели поднасели. Еле спаслись. Лунев меня раненого на себе вынес. Две недели с боем пробивались, но вырвались. Здорово себя вел Лунев. Как смелый солдат и хороший товарищ.
Собирая по крупинкам жизнь Бориса Лунева, Казаринов не переставал удивляться, как в этом человеке перемешалось добро со злом, трусость с мужеством. По роду своей работы чекист насмотрелся и наслушался всякого.
Ему приходилось допрашивать тихих старичков, которые сорок лет назад были палачами, пытали детей, женщин. Глубина нравственного падения этих людей казалась ему бездонной. Но все же поступки этих людей были логичны и последовательны, они вытекали из их образа жизни, отражали свойства их личности. Поведение же Лунева было непонятно, не укладывалось ни в какую схему.
В сорок пятом Лунев возвращается в институт. Он прекрасно учится, активно участвует в общественной работе. Хороший товарищ, отличный спортсмен. На его счету множество побед в стрелковых соревнованиях.
Потом работа. Борис специализируется по экономике социалистических стран.
Статьи. Книги. Кандидатская диссертация. Подготовка докторской, и тут внезапно все остановилось. Докторская заброшена, договор на книгу расторгнут. Статьи не написаны.
Исчез подающий большие надежды ученый Лунев. Остался только честно работающий чиновник.
Что же произошло пять лет назад?
Казаринов набрал номер телефона генерала Некрасова и попросил принять его по срочному делу.
В кабинете генерала Казаринов раскрыл папку и начал рассказывать о странных изгибах биографии Лунева. Некрасов слушал внимательно, рисуя в блокноте какие-то фигурки.
— Подождите, Евгений Николаевич, вы так говорите, будто сомневаетесь в виновности Лунева.
— Я не сомневаюсь, Александр Дмитриевич, я хочу понять. Когда я был мальчишкой, то копил деньги, утаенные от школьных завтраков, чтобы съесть в кафе мороженое «Карнавал». Это был такой набор разных сортов мороженого и разноцветных сиропов. Десять слоев умещалось в большом стеклянном бокале.
— Не понял, — засмеялся генерал, — при чем здесь мороженое?
— Оно лежало слоями и было очень красиво. Как только ты ложкой перемешивал все это, то получалась неопределенная по цвету и очень некрасивая масса.
— Эко вы загнули. Но здравый смысл в этом есть. Вы рассматриваете Лунева как некий психологический феномен, в котором перемешались все понятия о добре, зле, совести и чести.
— Понимаете, меня поражает полное отсутствие логики в его действиях.
— То есть?
— Человек пишет заявление с просьбой отправить его воевать, потом мужественно дерется с фашистами, потом предает, потом опять мужественно и храбро сражается.
— Вас удивляет эта нелогичность. Дорогой Евгений Николаевич, заметьте, Лунев храбр только на людях. На людях! А встреча с Рискевичем, конечно, если она состоялась, была один на один. Двое — и смерть за порогом. Вот вам и психологический феномен. Все просто. Он позволил себе минутную слабость. Мол, никто не узнает, а потом я искуплю вину… Да мало ли что можно себе сказать. Его завербовали люди Смысловского, и он стал агентом «Зондерштаба-Р». Люди абвера не упускали подобную возможность.
Некрасов подошел к шкафу, раскрыл дверцы, вынул книгу, положил ее на стол.
— Удивлены? Да, Шекспир. Читайте его почаще, и вы поймете, что темные глубины человеческой души уже описаны в шестнадцатом веке. Но я думаю, пришли вы ко мне не для того, чтобы заняться психологическим анализом. Нечто другое вас беспокоит. Верно?
— Да, — Казаринов достал сигарету.
— Курите, я уже несколько дней с интересом слежу за вашей борьбой с самим собой.
— Нет, все-таки воздержусь.
— Знаете, Евгений Николаевич, — генерал взял из стола сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся, — иногда насилие над собой значительно вреднее курения. Так что у вас?
— Я внимательно изучил жизнь Лунева после войны. Надо сказать, что жил он очень наполненно и интересно. Много работал, писал и печатался. Я не очень разбираюсь, но наши специалисты по международной экономике высоко оценили его работы. Лунев достиг многого. Получил международную известность. Труды его были отмечены советскими и зарубежными премиями. Кажется, что еще надо? Написана докторская диссертация, фундаментальный труд. И внезапно все остановлено. Диссертация не защищена, от работы над книгой Лунев отказывается. Чем можно объяснить эту перемену?
— А он тщеславен?
— Да. Об этом говорили все, с кем он работал.
— Когда произошла эта перемена?
— Приблизительно пять лет назад.
— Вы интересовались, не случалось ли с Луневым чего-нибудь необычного?
— Ничего.
Генерал поднял трубку, нажал на кнопки набора. Подождал, пока ему ответят.
— Добрый вечер… Можно Андрея Анатольевича?… Спасибо, Андрей Анатольевич, Некрасов приветствует. Не оторвал? Помните наш разговор?… Вот и хорошо. Не очень утомим, если заедем с моим коллегой? Спасибо… Ждите.
Генерал положил трубку, нажал кнопку селектора.
— Машину, пожалуйста. Поехали.
Казаринов встал, пошел за Некрасовым. Он не задавал лишних вопросов, не удивлялся. Надо — значит надо.
В машине Некрасов сказал шоферу:
— Проспект Вернадского.
— Какой дом, товарищ генерал?
— Сто девятнадцать.
Они ехали к члену-корреспонденту Академии наук Андрею Анатольевичу Ефремову. Он был научным руководителем докторской диссертации Лунева.
***
Квартира Ефремова была большой и гулкой. В ней отдавались эхом шаги и голоса.
Они прошли в большую, почти без мебели комнату. Хозяин усадил гостей в кресла у журнального столика, принес чай.
— Кофе не предлагаю. Время позднее, боюсь, ночью не уснете.
Ефремов взял чашку, с любопытством посмотрел на Некрасова, словно приглашая его начать разговор. И генерал понял этот молчаливый взгляд и задал первый вопрос:
— Андрей Анатольевич, нас интересует ваш коллега Лунев. Что вы можете о нем сказать?
— Ого, начали атаку с ходу, без разведки, — Ефремов поставил чашку на стол. — Лунев?
Он помолчал, собираясь с мыслями, и спросил:
— А что именно вы хотите узнать о нем?
— Все, что знаете, и, конечно, ваше мнение о нем.
— Когда люди, работающие в вашей службе, задают подобные вопросы, надо хорошо подумать, прежде чем ответить.
Ефремов встал, зашагал по комнате.
«Видимо, точно так же он шагает, когда читает лекции студентам», — подумал Казаринов.
— Лунев… — продолжал Ефремов, — необычный, умный, талантливый человек. Я знаю его давно. Еще по институту. Он оставлял у меня некое двойственное впечатление какой-то недосказанности, что ли. Знаете, как говоришь о чем-то и не договариваешь. Вот такой же Лунев. Понимаете, у него все было несколько иначе, чем у других. Он поступил в институт в сорок пятом. Мы знали, что он партизанил, был ранен. Но никто и никогда не видел его ни с орденами, ни с колодками, ни с нашивками за ранение. Он вообще никогда не вспоминал об этом. Ученый прекрасный. Вернее, был им.
— Почему был, Андрей Анатольевич? — вмешался в разговор Казаринов.
— В науке нельзя останавливаться.
— А почему это случилось? — спросил Казаринов.
— Почему? Сам удивляюсь. Он вообще очень изменился за последнее время. В нем словно какой-то стержень сломался. Был хороший ученый, и свое дело любил, и, конечно, хотел стать доктором, а там и член-корром… И вдруг все это кончилось.
— А когда вдруг-то, Андрей Анатольевич, голубчик? — Некрасов хлопнул ладонью по журнальному столику. — Когда?
— Когда? — Ефремов встал, вышел в другую комнату.
Через несколько минут он вернулся, неся в руках толстую синюю книгу. На титуле были две фамилии.
— Вот, — Ефремов положил книгу на стол, и Казаринов прочитал фамилии авторов: А. А. Ефремов, Б. Д. Лунев.
— Эту книгу мы делали вместе. Здесь четыре главы Лунева, а шесть моих. — Ефремов задумался на минуту, погладил книгу ладонью. — Почему мы как соавторы не выступили в равных долях, как принято писать в договорах?
Лунев сам отказался работать над последней главой. Пришел и сказал: «Не могу». И это случилось в восьмидесятом году.
— Может быть, он просто устал? — Казаринов напрягся, ожидая ответа.
В голове его появилось нечеткое, весьма расплывчатое предположение.
