— Будет им война! — рычал оказавшийся на редкость кровожадным единорог. — Надоели хуже бельма на глазу! Хуже занозы в заднице!
— Чего вам надо, нечисть? — услышали мы опять от крепости.
Я присмотрелась: на башне в окружении мордоворотов стоял старик в длинном белом балахоне, но при мече.
— Мы хотим справедливости! — рявкнул, опередив всех, Анжело.
Индрик сверкнул на него багровыми глазами, но я толкнула единорога в бок, цыкнув, чтобы молчал.
— Какой справедливости ты, нечестивая тварь, желаешь от Хорса?
— В этом лесу все живут по покону! Никто никого не истребляет!
— Только не мы! — крикнул со стен настоятель.
— Ну тогда и не жалуйтесь.
— Что ты нам сделаешь, нечисть?
Анжело вынул из складок плаща коробочку и, открыв ее, дунул в сторону крепости. Зеленое облако, подхваченное ветром, накрыло стены, и там все расчихались.
— Отравить хочешь? — взревел, утираясь, настоятель.
— Ну что вы! — хмыкнул Анжело. — Это всего лишь пыльца из садов богини Любавы. В ком есть хоть крупица любви, останется человеком, остальные — сам знаешь — превратятся в свиней.
Глаза настоятеля сделались круглыми и словно стеклянными, воспользовавшись этим, навки и ведьмы, задвинув за спины мужиков, слезно затянули песню, покачивая юбками, как это делают цыганки или попрошайки:
Подайте любви нам немножечко, люди.Подайте чуть-чуть, от вас не убудет.Любовь, она в сердце живет, словно птица.Чем больше отдашь — тем быстрей возвратится…
Зоря, стоявший ближе всех к Анжело и оттого нюхнувший первым, сорвал с головы шапку и, как плясун в кабаке, радостно проорал, скакнув козлом: «Ой, не буду горевать, буду до утра плясать!»
Я чуть не взвизгнула от удивления — так залихватски, да еще под музыку нечисть вдарила разгульную, пустившись в пляс.
Подайте любви нам, добрые люди,Подайте немного, от вас не убудет,Такой, чтоб душа, словно солнцем, согрелась,Подайте такой, чтобы сразу хотелось!Такой, чтобы сердце от счастья плясало!Такой, чтобы сразу аж в небо бросало!Такой, чтобы сразу валила всех с ног!Чтоб каждый от счастья аж изнемог!
Меня подхватил хоровод, и мы вскачь понеслись вокруг крепости. Самое удивительное, что Анжело ухитрялся при этом наяривать на кобзе, во весь голос распевая:
Подайте нам немного счастья,Любви взаимной и простой.Подайте, чтобы каждый понял,Что он немножко холостой!Подайте сколько вам не жалко,Не жмитесь, мы вернем назад.Подайте ведьмам и русалкам,Здесь ждут любовь, здесь все хотят!Такой, чтобы к звездам душа улетала,Такой, чтоб смеялась, такой, чтоб рыдала.Такой, чтоб с разбега, с любимой на гору!Такой, чтоб колбасила всех без разбору!
Я чувствовала, что визжу, как заправская ведьма, и неведомая сила отрывает меня все дальше от земли. Мы неслись вокруг крепости так быстро, что ветер не успевал за нами и обиженно гудел, силясь догнать. От этого вокруг скита закручивался вихрь, черепа срывало с кольев, сами колья выворачивало из земли, и даже крепостные ворота начали предательски трещать. Монахи выли, цепляясь за стену, но буйный ветер всенепременно желал, чтобы они присоединились к нашей пляске. И я хохотала, слушая, как Индрик с Зорей на два голоса поют:
Подайте нам любви высшей пробы,Чтоб играла, как вино.Подайте нам любви до гроба,Мы все хотим ее давно…Такой, чтобы птицею сладко пела,Такой, чтобы ярче, чем солнце, горела,Такой любви, что всех сразу пленяет,Любви нам, которая в сказках бывает!
Словно гнилой зуб, крепость вырвало из земли, и я лишь присвистнула, когда бревна птахами порскнули в небо.
— И-ех! — вякнул Зоря, падая в снег. Я сверху, а рядом хохочущий Индрик с овечкой.
Безумный хоровод над нами разорвался и, петляя в небе, словно пьяный змей, исчез, оставив меня разбираться с полудюжиной голых, испуганных и красных от смущения монахов. Прикрывались они кто чем мог, и Зоря, глянув, как один старательно прижимает к животу железный шелом, ржанул:
— Смотри там, не приморозь!
— Уже, — сипло откликнулся монах, и богатырь от смеха засучил ногами.
— М-да, немного же вас осталось, — сочувственно вздохнул Анжело.
Обиженный свинячий визг с небес стал послушникам последним приветом от настоятеля. Упавший с небес посох Индрик разломал копытом и велел уцелевшему голому воинству бегом двигать к ближайшему хутору. А мы отправились следом, причем Зоря и овечка всю дорогу мурлыкали: «Такой, чтобы птицею сладко пела, такой, чтобы ярче, чем солнце, горела…»
А из каждого куста им отвечали, да еще ветер в спину подталкивал.
— Нет, ты хоть понимаешь, что творишь?! — Охотничья заимка Кузьмы Рваного гудела от рева Велия так, что даже бревна подскакивали и метель ухитрялась просунуть свой белый язык в эти щели. — Ведь это же люди, ты понимаешь?! Люди! Ты совсем озверела со своими родичами!
Я подняла глаза и стала считать до десяти, невольно сочувствуя распяленным беличьим шкуркам под потолком. Потом вынула обе тетрадки и, ткнув их в зеркальце, заговорила:
— С сегодняшнего дня это особый вид нелюди. Вот, это у меня в демонологии и демонографии записано! — Я глянула поверх тетрадей — Велий смотрел на меня из зеркальца так, что будь его воля протиснулся и удавил бы. А моя научно обоснованная статья вдруг вызвала в нем бурю. Он вдруг схватил зеркальце и швырнул его о стену где-то там, у себя, рявкнув:
— Дура!
— Кто дура? — обиделась я уже всерьез. — А сам ты знаешь кто? Ты… Ты…
— Не надсади мозги. — В зеркальце появился немного перекошенный Аэрон; хорошо, что серебряные зеркальца не разбиваются, а только гнутся. — Ваш оппонент временно недоступен.
— Чего это с ним? — засопела я сердитым ежом.
— Пошел подышать свежим морозным воздухом. У нас, кстати, чудесная погода, а у вас? — по-светски шаркнул ножкой Аэрон.
И я невольно купилась, пробормотав:
— Метель метет, не видно ни зги.
— Привет Полкану, — выглянул из-за моего плеча Кузьма. Мужичок он был щуплый, битый и даже, по его словам, каторжанин. Поэтому принял всю нашу компанию без страха, а трясущимся от холода монахам щедрою рукою выделил по дерюге:
— Держите, лишенцы.
Я задвинула Кузьму обратно за плечо, заявив, что мы разговариваем о глобальной геополитике.
— Так вот с точки зрения этой самой геополитики, — хмыкнул Аэрон, — скоро вас сожрут без масла и соли.
— Подавятся, — проворчал из своего угла Индрик, впершийся в заимку на правах моего дяди. — Мы уже протест в ваш Конклав накатали и в Северск, и в Златоград, и вообще вы еще Анчутку не знаете, это еще тот сутяга, да он вас всех по судам замотает. Душу из вас вынет за самоуправство, а то ишь, взяли моду…
— Ой, наивные вы, — покачал головой Аэрон.
— И чтобы без моего ведома ни шагу больше! — рявкнул откуда-то надышавшийся Велий. Я мстительно оборвала связь, успев напоследок вякнуть:
— Ага, даже в сортир отпрашиваться буду!
— По-моему, он расстроился, — заметила привалившаяся к теплому животу Индрика овечка.
Зоря почесал свою кудлатую голову и тоже внес вклад, глубокомысленно заметив, что Велий теперь тоже дров наломать может, мужики, они сгоряча… ух! А я велела ему не лезть в умные разговоры, а заниматься своим богатырским воинством.
Как-то так вышло, что рыцари-монахи наотрез отказывались идти в Раздольное, а, узнав от Зори, что он тайный богатырь самого Великого Князя, выразили желание служить под его началом. Тем более что Аэрон, еще раз перемигнувшись со мной в зеркале, сообщил, что маг уже связался с Конклавом и вроде бы ему посоветовали замять это дело, уж больно взволновалась по всей стране нечисть. Даже Великий Жрец Хорса признал этот скит незаконным. И сколько я ни пыталась избавиться от довеска в двенадцать ртов, они только делали бараньи лица и многозначительно перемигивались с бывшим вором. Так что я в конце сдалась и махнула на все рукой, плюхнулась на своего дядю Индрика и заснула беспокойным сном, в котором мне снился грозящий пальцем Велий.
Вьюга ревела и билась о стены заимки как медведь-шатун. От ее тоскливого бесконечного воя стыло сердце, холод растекался по всему телу. С трудом разодрав смерзшиеся ресницы, я обвела взглядом заимку. Метель властвовала здесь безраздельно. Хлопали распахнутые настежь двери, заледеневшая вода бугром выперла из кадки. Изо рта облачком поднимался пар.
Подышав на бесчувственные пальцы, я неуклюжей деревянной куклой свалилась с бревенчатых нар, с удивлением отмечая, что не удивляюсь отсутствию своих друзей. Тоскливый вой вьюги выстудил всю душу, и в ней царили пустота и безразличие, как в покинутом доме.
