- Если у вас ребёнок заболеет корью, то ухаживайте за ним так, как скажет врач.
И он скоро поправится. Она достала записную книжку и исписала несколько страниц моими любительскими рассуждениями, которые считала очень авторитетными. Я снова решил держаться подальше от медицинской темы. Но, закончив записывать, она попросила: "Расскажите о дифтерии и скарлатине".
- Что касается дифтерии, то доктор Шик научил весь мир, как бороться с ней.
Любой хороший врач знает, что надо делать. Если ребёнок оказался в дифтерийной среде и его хоть немного лихорадит, то позовите к нему как можно скорее врача, а ещё лучше поместите его в больницу. Через несколько дней он поправится.
Скарлатина тоже почти искоренена. Если у вас ребёнок заразится скарлатиной, отправьте его в больницу и сделайте прививку.
- Вы имеете в виду прививку Дика?
- Да.
- Наш врач говорит, что она всё ещё в экспериментальной стадии. И что от прививки ребёнок может так же заболеть, как и от самой болезни.
- Он консерватор, а докторам полезно быть консерваторами до тех пор, пока не появится полной уверенности. А что касается прививки, то здесь можете быть совершенно уверены. Снова записная книжка. Я уж больше не возражал. Если она считает мои суждения авторитетными, то никакой настоящий авторитет не будет критиковать их слишком сурово. У не, был такой чёткий почерк, что, несмотря на качку и тряску вагона, я мог читать её записи даже вверх ногами.
- А теперь расскажите, что вы думаете о воспитании индейцев, - попросил я, когда она закрыла записную книжку. Вы очень хорошо образованы. А начинали в белой школе. То же самое ваш муж и другие образованные индейцы, с которыми я был знаком. А не лучше было бы, если бы индейцы вместо кучного проживания в резервациях расселялись среди белых, так чтобы все индейские дети могли бы ходить в школу вместе с белыми детьми.
- Нет. Образование - важное дело, а жизнь важнее.
Индейцы в резервациях бедны, но они не чувствуют себя таковыми. Им, конечно, хотелось бы иметь больше мяса и лучшего качества. Им хотелось бы иметь больше одеял. Нередко они уходят на заработки к белым, чтобы заработать денег на то, что им хочется. Но индеец не стремится к богатству. Никого из индейцев не презирают за то, что он беднее соседа. У себя в лагере или селении они чувствуют себя вполне счастливыми. Муж с женой почти не ссорятся, отец с сыном - хорошие друзья. Стариков слушаются, но они не подавляют молодых. Индейцы любят собираться вместе на вечеринки, особенно на танцы. Они часто ходят в гости и рады друг другу. Если же их рассеять среди белых людей, они окажутся там низшим сословием и будут страдать от этого. Они по-прежнему останутся бедными и будут чувствовать себя униженными. Они будут ссориться с белыми, а общество всегда будет считать их виноватыми.
Короче говоря, у них при этом не будет никакой жизни. Я надеюсь, что мне удастся дать образование сыну, но я хочу, чтобы он жил индейцем, а не изгоем среди белых. Для вас, белых, жизнь - это деньги. Я хочу, чтобы мой сын знал, что жизнь есть жизнь, а деньги - хорошая штука, если не приходится платить за не, слишком дорого. А что касается образования, то может наступить время, когда мы начнём изучать наш индейский язык, добавляя затем и другие индейские языки. Индейские дети начнут интересоваться английским языком. Сначала мы будем учить их индейским обычаям, индейскому искусству, а затем, возможно, перейдём к искусству и обычаям белых.
И снова напугавший меня взгляд мелькнул у не, на лице. Она схватила меня за пальцы и крепко сжала их. Но затем лицо у не, прояснилось, и она снова улыбнулась. Я посмотрел расписание. - Через два часа прибываем на вашу станцию.
Кто вас встретит?
- Родители. Они будут ждать меня с повозкой и отвезут домой. Около трёх миль.
- Вы устали, Джулия. Откиньтесь назад и вздремните.
- Вы позволите мне держать вас за руку?
- Хорошо. А почему бы мне не держать вашу?
- Вы отпустите.
Через несколько мгновений она уснула, решительно держась за мои пальцы. Вдоль прохода холёные головы представляли собой симфонию сентиментального одобрения такого очевидного проявления межрасового хозяйства.
Лицо Джулии утратило живость, а темная прелесть её глаз была прикрыта веками, которые казались очень тонкими. Кожа щёк от длинных черных ресниц казалась светлой. В отличие от большинства индейских женщин она не выщипывала бровей в тоненькую полоску, они были достаточно густые и прямые, над ними возвышался невысокий, но широкий лоб. Скулы у не, были высокие и казались очень широко поставленными. Щеки были круглые, челюсти сильные и решительные, так же как и подбородок. Нос был недостаточно велик для такого лица, но четко очерчен и несколько похож на орлиный. Губы были полные и хорошо скроены для улыбки.
Обычное лицо - а может быть и нет? Если читать его в плане индейского искусства, то оно рассказывало историю ... решительной женщины, готовой идти в огонь и воду, противостоять землетрясениям и напастям в течение веков, рожающей детей в муках в этот тревожный мир, нередко с болью теряя их, но продолжая нести вперёд свою расу, несмотря ни на что.
Холодные лица женщин вдоль прохода тоже являли собой историю. Это была история успеха и стандартов тех дней. В ней было нечто прекрасное, но оно было мимолётным. У другого поколения будут свои стандарты. А в той индейской женщине не было ничего такого, что можно было бы назвать стандартным. Она выражала собой жизнь человека, выдерживающего всё. В лицах белых женщин была красота, но не лёгкая пелена вечной красоты, покоящейся на тёмном лице этой индианки. Если бы Эпштейн взял отдельно её лицо - и её вздутую фигуру - то Ева была бы не только великолепна, но и удивительно трогательна.
Поезд сбавлял ход. Я разбудил Джулию и снял её чемодан с багажной полки.
Подергивания тормозящего поезда снова заставили её сжать мне пальцы, а не лице у не, появилась пелена боли, но вскоре отлегло. Я взял её за руку и провёл к двери вагона, затем по ступенькам на платформу. Пожилая индейская пара ожидала её и встретила вопросом: "Ну как?" У края платформы стояла лёгкая повозка с захудалой парой лошадей. Со ступенек вагона я видел, как родители помогли Джулии усесться на пол короба повозки.
- По вагонам! - Я направился на своё место и услышал, как какая-то женщина произнесла: "Он бросил её на семью". Дружественные взгляды женщин сменились таким грязным выражением, какое только можно представить себе на таких холёных лицах. Я снял свой чемодан с полки и направился в отделение для курящих.
Там было около дюжины франтов, но на длинном мягком диване было достаточно места и для меня. При моём появлении оживлённый разговор, который я слышал у двери, несколько поутих.
- Так она оставила вас, - заметил один из них. - Она, должно быть, была очень миленькая.
- Она замечательная женщина, - ответил я. - У нас в стране немного женщин, которые могли бы сравниться с ней по образованию и уму.
Мужчины насмешливо заулыбались. Один из них рассказал историю о Дон Жуане из индейской жизни. Другой пытался перещеголять его историей о французе-полукровке и школе для индейских девочек.
- Господа, - сказал я. - Я вижу, вы ученики лорда Честерфилда, великого английского поборника элегантности. - Я всегда говорю непристойности в разношёрстном мужском обществе, - говаривал он. - Так как это тема, которую может обсуждать каждый.
Они замолчали, почувствовав, что я оскорбляю их, но не так-то просто было ухватить суть моего замечания.
- Уверен, что среди вас найдутся выпускники корнельского университета, - сказал я. - Я профессор этого университета и был бы рад встретить коллегу здесь, в такой глуши. На глазах у них появились скептические улыбки. Я вынул из кармана несколько писем, адресованных мне в университет и переадресованных в Лак-дю-Фламбо. Двое из них посмотрели письма, затем на меня, и вернули их назад.
Один из них встал. - Пойду посмотрю, что там поделывает моя девочка. За ним второй, третий. Вскоре они все ушли, и я остался в курилке один.
Я знал, что сумею разогнать их таким образом. Нет ничего более несуразного для компании в курилке, чем профессор. Его присутствие портит стиль даже самого искусного рассказчика. Поезд подошёл к Чикаго. Я вышел первым и тут же смешался с вокзальной толпой.
Пять дней спустя я уже был дома и получил два письма от сестры Джейн. В первом из них говорилось, что три часа спустя после того, как Джулия сошла с поезда, она родила и была очень признательна мне за то, как я о ней заботился, и за мои исключительные советы. Во втором письме были жалкие извинения мужа Джулии.
У него ведь сложилось впечатление, что я доктор медицины. А теперь он уже знал, что это не так, что я доктор философии. С его стороны было так нехорошо, что он навязал мне свою жену на попечение. Он выражал надежду, что я его прощу. Сквомэн и доктор, всё, в один день.
