выползли из канавы, как большинство из их братии, но вышли из респектабельной семьи зернопродавцов; городок, где они родились, жил в умеренном достатке. Но в нежном возрасте двенадцати лет они свернули с праведной стези науки и сутаны и своевольно покатились по кривой и горькой дорожке, которая привела их сюда, где теперь они плясали в собственной крови.
Незнакомец приблизился лицом к трепыхающемуся человеку и прошипел: «Писание меча гласит: „ПУТЬ“! – он сильнее надавил на лезвие, загоняя слова глубже, – „ИСТИНА“! – наконечник царапнул и уперся в затылочную кость, – „И ЖИЗНЬ“!» – на этом он прибавил вторую руку, пробив сталью череп, надев трясущуюся голову на середину клинка. Священник провернул его – слова с хрустом исчезли – и выдернул из судорожной куклы одним ловким и плавным взмахом. На мгновение замерев в резиновом равновесии, жертва недолго казалась детской игрушкой или танцующей мартышкой. Не отпуская умирающего человека, священник протер кощунственный клинок о лацкан подергивающейся куртки жертвы, прежде чем выпустить ее на дымящийся пол.
Пес, доселе пассивный, с дрожью открыл глаз. Но все произошло так плавно, при столь минимальном движении, что смотреть было почти не на что, и, не заметив ничего существенного, он удобно вытянулся, уложил голову обратно на каменный пол и вернулся ко снам.
Все действия были сосредоточенными, точными и уверенными. Расправа – холодной, как сам меч, а мощь ее ненависти казалась чистейшей в своей неудержимой точности. От казни пахнуло восторгом.
Убийца обернулся к трактирщику, который на протяжении всего времени оставался неподвижным, и положил на стойку две тяжелые монеты и плоский деревянный футляр. Раскрыл последний и продемонстрировал скрижаль из дерева твердой породы, покрытую золотыми письменами, с сургучом у основания и печатью на том сургуче. Взгляд трактирщика не отрывался от монет.
– Деньги для того, чтобы ты навел здесь порядок. Знаешь, что это?
Толстяк кивнул, стараясь не смотреть в лицо незнакомца.
– Я Сидрус, и этот сектор в моей юрисдикции, – он раскрыл руку, чтобы показать ту же печать, набитую на ладони. – Долго ли эти двое здесь ждали? – задал он вопрос.
– Одиннадцать или двенадцать дней, – ответил трактирщик, опасливо прибирая монеты и взвешивая в сжатой лапище. – Они и еще один, черный.
– И где он?
– Не знаю, уже два дня как не было.
Священник знал, что трактирщик говорит правду; он следил за кабаком и вошел только после того, как черный отбыл.
– Проходили этой дорогой за недавние недели другие? – спросил он.
– Только бродяги да странники, надолго не задерживались.
Человек, одетый как священник, подозревал, что добычу ищет много больше охотников – больше убийц стремится за человеком с луком, прежде чем тот подберется к Ворру. Сидрус не знал, со сколькими придется расправиться, чтобы защитить Лучника и позволить ему совершить невозможное путешествие через лес на другую сторону, где будет поджидать он. Сам священник войти внутрь не мог и будет вынужден обходить лес по периметру, чтобы перехватить Лучника. Только один путь до этой выгребной дыры отнял у него два месяца.
Тела близнецов прекратили подергиваться. Обступив озеро их крови, священник забрал продемонстрированную деревянную табличку и направился к двери. На его пути по оплошности торчал глуповатый паренек, выпучивший глаза и приросший к месту, пока в его медленном мозгу переигрывался инцидент.
– Киппа! Киппа, брысь с дороги! – рявкнул трактирщик.
Священник остановился и поднял трость. Он знал, что от немощного угрозы нет, но не намеревался проявлять милосердие на глазах других пьющих; даже пес пробудился от угрозы и наблюдал за ним из-под стола, обнажив зубы.
Киппа по-прежнему оставался недвижим, не в силах отвести глаза от приближающегося демона. Клинок описал широкую дугу – замысловатый матадорский взмах, лишенный хирургической точности предыдущего. На подъеме он порезал подростка между ног, отсекая его созревающее достоинство и убрав его самого, опрокинутого и визжащего, с целеустремленного пути ходячего щерящегося кошмара по имени Сидрус.
* * *
Он полз по полу на четвереньках – длинный белый хобот принюхивался, усы трепетали, когда он кивал из стороны в сторону. Стройные бледные лапы как будто и шли на цыпочках, и скользили по лакированному деревянному полу. Верхняя часть тела была в зеленой шелковой шкуре, ловившей аляповатый отсвет от сияющих факелов на балконе за окнами. Нижняя половина – обнажена, огромный разбухший фаллос болтался, словно отдельная сущность, пока создание приближалось к следующей цели. Последняя кровать была в большом беспорядке, у мягко храпящего и истомленного тела неряшливо комкались простыни. Комната полнилась шепотками и смехом; по ландшафту изобилия рябили маленькие звериные звуки голода и насыщения. Спутанный аромат фимиама, мускуса и алкоголя позолотили вздохи.
Он добрался до следующей кровати и скользнул руками в перчатках под простыню. Те мгновенно угодили в гладкую дрожащую хватку поджидавшей женщины. Она втянула зверя и накрыла их обоих. Ее тело было старше, большое и пышное, а лицо – тоже искаженное: как у совы, где черные перья акцентировали белую, как слоновая кость, широту глаз. Он взял себя под клюв и задрал его, обнажив нижнюю половину лица, чтобы во время занятий любовью был виден и активен рот. Прижав его, она страстно целовала. Он, испуганный, отскочил, чуть ли не падая с кровати. Ни Лулува, ни Гертруда не проделывали подобного; этого ему не объясняли, а Гертруда во время сношений всегда отворачивалась.
Незнакомка приблизила его еще больше.
– Не стесняйся, – сказала она.
Он позволил ей снова присосаться к губам, и это было сладостно и возбуждающе. Он целовал в ответ, и его достоинство превзошло все предыдущие измерения и ожидания.
Даже в перенаселенной гуляками комнате звуки Совы и ее нового спутника поднялись надо всем. Их постель бешено сотрясалась, и что-то необычное вырывалось от их союза; другие пары и троицы ловили себя на том, что их внимание подцепили и тащат через пульсирующий мрак прочь от их собственных компактных интимностей, и взирали на неименуемую величину, находившуюся за пределами их собственных мелких содроганий и вздохов.
Был почти рассвет, когда он выполз из ее кровати, чтобы найти в комнатах свой плащ черного бархата.
Сова, проснувшись, зарыдала. Она стянула маску и подняла крик. Неверным шагом подошла к окну, с руками на лице, и возопила.
Сову звали Сирена Лор. Ей было тридцать три года, и она была слепа от рождения. В раннем свете послекарнавальной поры, с нервными друзьями и незнакомцами над плечом, она содрогнулась у окна, нагая и ошеломленная, глядя на блистательный рассвет, желтый и свежий в этот ее первый зрячий день.
Как он это сделал? Что за кудесник вошел в ее постель
