Мы не знаем, кто и как разъяснил Ромму ситуацию, о которой идет речь в его письме, – воспоминаний об этом он не оставил. Скорее всего, никаких разъяснений и не было (по принципу: «скажи спасибо, что тебя самого не уволили»).
Но то, что «неблагополучно» было отнюдь не только в кинематографии, видно из другого письма, тоже адресованного Сталину и датированного 13 мая 1943 года. Его автор – член партии с 1919 года, один из руководителей Московского управления по делам искусств Яков Гринберг.
«Дорогой вождь и учитель И. В. Сталин! Чем можно объяснить, что в нашей советской стране в столь суровое время мутная волна отвратительного антисемитизма возродилась и проникла в отдельные советские аппараты и даже партийные организации? Что это? Преступная глупость не в меру ретивых людей, невольно содействующих фашистской агентуре, или что-либо иное? ‹…› В органах, ведающих искусством, об этом говорят с таинственным видом, шепотом на ухо. В результате это породило враждебное отношение к евреям, работающим в этой области. ‹…› Еврей, любой квалификации, сейчас не может рассчитывать на получение самостоятельной работы даже самого скромного масштаба. Эта политика развязала многим темным и неустойчивым элементам языки, и настроение у многих коммунистов очень тяжелое ‹…› Знаю, что с большой тревогой об этом явлении говорят народный артист тов. Михоэлс, народный артист А. Я. Таиров (Корнблит, создатель и художественный руководитель Московского Камерного театра. – А. В.) и очень много рядовых работников. Известно, что ряд представителей художественной интеллигенции (евреев) обращались к писателю И. Эренбургу с просьбой поставить этот вопрос. Со мной об этих явлениях говорил писатель Борис Горбатов (журналист, прозаик, драматург еврейского происхождения, очень популярный в годы войны. – А. В.). ‹…› Становится невмоготу! Это же не случайность, а явление. Вновь возник этот страшный еврейский вопрос. Наше поколение еврейского народа (автор письма забыл, что, по мнению Сталина, никакого еврейского народа не существует. – А. В.) испытало очень многое – от времен «Союза русского народа» до исступленного кровавого фашизма. Меня товарищи уверяют, что в руководящих партийных органах многое известно. Ваше личное вмешательство может коренным образом изменить положение вещей, в связи с чем я и решил обратиться к Вам непосредственно»[16].
Сталин этого письма не прочитал: шеф его секретариата Александр Поскребышев не счел нужным беспокоить вождя информацией о том, что Сталин и так хорошо знал. Он отправил его по нисходящей цепочке группе тех товарищей, которые как раз и проводили в жизнь новую национальную политику «партии», и письмо партийного ветерана благополучно осело в архиве[17]. А личное вмешательство дорогого вождя и учителя, которого добивался Яков Гринберг, – оно не замедлило.
Изгнание евреев с руководящих постов высокого, среднего и ниже среднего уровня продолжалось с нарастающей силой. Из сферы искусств оно перешло уже и в другие сферы. В 1943 году академик Лина Штерн, выдающийся биолог, директор ею же созданного Института физиологии Академии наук, направила Сталину письмо о дискриминации евреев, о том, что их последовательно вытесняют из науки. Она сообщила, что занимавший какую-то административную должность действительный член Академии медицинских наук Павел Сергиев предложил ей уволить любых двух сотрудников-евреев, превысивших «допустимую для одного научного учреждения норму еврейского присутствия»: «Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи, а это унижает культуру русского народа». Штерн предложила начать процесс освобождения от евреев с себя самой, на том «доверительная беседа» и закончилась[18].
Тогда же, в сорок третьем, проходили очередные выборы в Академию наук СССР – для заполнения возникших вакансий. Весь партийный и лубянский аппарат был мобилизован, чтобы преградить путь в Академию ученым-евреям: более важной и более актуальной работы для аппаратчиков не нашлось. Из архивных материалов видно, что голосовавшие по представленным кандидатурам академики воспротивились этому насилию и стремились исходить только из научных и деловых, а не каких-либо иных критериев. Об этом с тревогой доносили Сталину: Александр Щербаков, Андрей Вышинский и еще большая компания членов ЦК, брошенная на проведение в жизнь соответствующих сталинских указаний и весьма опечаленная тем, что их не удалось выполнить так легко, как хотелось.
Замечательна та откровенность, с которой в письменном документе раскрывается отношение партийных лидеров к позиции, занятой академиками, и с каким смаком авторы докладной записки цитируют еврейские имена, отчества и фамилии. Академики, оказывается, проявили «чрезвычайно большую активность в стремлении ‹…› противопоставить всем (то есть цековским кураторам. – А. В.) близких себе людей: Семена Исааковича Вольфковича, Исаака Абрамовича Казарновского, Александра Абрамовича Гринберга, Симона Залмановича Рогинского, Якова Кивовича Сыркина, Исаака Рувимовича Кричевского»[19]. Речь идет о крупнейших физико-химиках, работы которых были известны их коллегам во всем мире. Команда погромщиков, хоть и с трудом, добилась своего: прошли годы, прежде чем Вольфкович, Гринберг и Сыркин все-таки получили академическое звание, а Казарновский, Рогинский и Кричевский так его никогда и не получили (Кричевскому не дали получить даже звание члена-корреспондента).
Быть может, никакие документы и письма не передадут нам с такой очевидной эмоциональностью новую ситуацию, возникшую тогда в пресловутом «национальном вопросе», как стихи современников, ошеломленных свалившейся на них, нежданной бедой. Маргарита Алигер, та самая, чье имя Сталин лично внес в список награжденных всего пять лет назад, писала:
«Я спрошу у Маркса и Эйнштайна,что великой мудростью сильны.Может, им открылась эта тайнанашей перед вечностью вины?
Милые полотна Левитана,доброе свечение берез…Чарли Чаплин с белого экрана –вы ответьте мне на мой вопрос.
Разве все, чем были мы богаты,мы не роздали без лишних слов?Чем же мы пред миром виноваты,Эренбург, Багрицкий и Светлов?»
Эти строки были запрещены цензурой, исключившей их из опубликованной два с лишним года спустя отдельной книжкой поэмы «Твоя победа». Зато они широко распространялись в списках (пожалуй, с этого и должен вести отсчет «самиздат»), зачастую с огромным количеством искажений. Но приведенные выше строки не апокриф, один экземпляр, на тонкой папиросной бумаге, хранится в моем архиве, и многие годы спустя Маргарита Иосифовна подтвердила мне его достоверность. В печать попали другие строки из той же поэмы. Опровергая злонамеренно распространявшуюся клевету на свой народ, Алигер писала, что знает совсем не лодырей и дезертиров, а
«поэтов и ученыхразных стран, наречий и веков.По-ребячьи жизнью увлеченных,благородных грустных шутников».
Она продолжала:
«Щедрых, не жалеющих талантов,не таящих лучших сил души,знаю я врачей и музыкантов,тружеников малых и больших,
и потомков храбрых Маккавеев,кровных сыновей своих отцов,тысячи воюющих евреев –русских командиров и бойцов».
Вот эти настроения – обиды, недоумения, возмущения, опровержения – содержались в сотнях и тысячах писем, хлынувших в ЕАК, на которые Михоэлс и его друзья не могли не реагировать. Вызывающе дразнящие сигналы ЕАК об «отдельных» участившихся проявлениях антисемитизма приводили в ярость чиновников, хорошо осведомленных об истинном положении дел, ускоряя неизбежную ликвидацию этого странного «общественного» института, слишком загостившегося на политическом небосклоне сороковых годов.
Прослыть погромщиком и антисемитом Сталину отнюдь не хотелось: он должен был тогда еще сохранять имидж марксиста-интернационалиста (для западных левых, многие из которых в разных странах или находились у власти, или ощутимо влияли на нее) и демократа-гуманиста (для западных союзников любой политической ориентации, которые вели войну не только со страной Германией, но и с нацистской идеологией, воплощенной в систему массового уничтожения людей).
Чтобы в глазах современников и потомков дистанцироваться от погромщиков, с его же благословения организующих травлю евреев, Сталин нашел простейший и безотказно действовавший на легковерных прием: как подвергшихся чистке, так и еще ниоткуда не изгнанных еврейских ученых и деятелей культуры он щедро награждал главными премиями страны, которые носили его имя. Сталинская премия служила как бы щитом, гарантирующим неприкосновенность лауреата, а само число (достаточно высокое, надо сказать) евреев в очередном лауреатском списке рассматривалось наивными, жаждущими любого луча надежды, простаками как гарант от всевозможных гонений и, уж во всяком случае как свидетельство непричастности дорогого вождя и учителя к тем безобразиям, которые творит местная власть.
