Вряд ли можно было сказать что-либо еще точнее в подлежавшем военной цензуре письме! Но и сказанного более чем достаточно. Ясно, что речь идет не о пропагандистских выступлениях и не о сборе денег, – всю прозрачность эвфемизмов Михоэлса можно понять лишь сейчас, когда истинная цель поездки уже известна. Но, судя по письму, хотя бы в общих чертах она была известна Михоэлсу еще тогда. И приводила его в отчаяние – точное слово найдено им самим.
Труднее всего, наверно, было для Михоэлса найти общий язык с влиятельными сионистскими кругами – сам он сионистом никогда не был. Поиск ходов к ним, внедрение в их среду своих людей начал еще создатель и первый шеф лубянского ведомства – Феликс Дзержинский, который, как мы помним, возлагал на них большие надежды[28], но тогда, в двадцатые годы, не преуспел: заигрывания с сионистами не нравились Сталину, который на том этапе, погруженный целиком во внутрипартийные интриги и озабоченный борьбой за власть, не смог разглядеть перспективность многоходовой комбинации, задуманной «железным Феликсом».
Теперь Берия решил продолжить дело своего предшественника, и Сталин ему не мешал. Задача была возложена на Михоэлса – в эту, чуждую для него, среду ему и предстояло «нырять»: было от чего прийти в отчаяние.
Результаты поездки превзошли все ожидания. Состоялись не только встречи с лидерами сионистского движения, но еще и с Эйнштейном, и артисту удалось произвести на ученого то впечатление, которое и было запланировано Лубянкой. Физики-евреи, работавшие в близком контакте с Эйнштейном над атомным проектом: Оппенгеймер, Ферми, Фукс, супруги Розенберг и другие прониклись мыслью о том, что помогают не только союзнику в лице Советского Союза, но прежде всего евреям мира, чьему существованию угрожает гитлеризм. Это максимально стимулировало их деятельность в качестве советских информаторов.
Вряд ли «первые данные о создаваемой американцами атомной бомбе привез из Америки в 1943 году И. Фефер», как без каких-либо оснований и без ссылки на чьи-то свидетельства утверждает литератор Варлен Стронгин, сын тогдашнего директора московского издательства на языке идиш «Дер Эмес»[29]. Можно сказать и категоричней: это безусловно не так. Такую миссию никто на Фефера не возлагал – он должен был просто приглядывать за Михоэлсом, а за атомными секретами охотилась огромная армия профессиональных советских шпионов. Водевильная версия («Передать чертежи Феферу во время многочисленных митингов, встреч и раутов, – фантазирует Стронгин, – не составляло большого труда») вообще не заслуживает внимания: для осуществления операции такого масштаба и такого значения существуют совсем другие каналы. Не Фефер, а Михоэлс был реальным, очень страстным, очень эффективным агентом влияния, и через Эйнштейна и через других людей, с которыми встречался и к мнению которых прислушивались в США (Марк Шагал, Томас Манн, Лион Фейхтвангер, Поль Робсон и другие, а также руководители Еврейского комитета писателей, артистов и ученых, сенаторы, банкиры, промышленники), он влиял на тех, от кого действительно зависела передача Кремлю секретов новейшего «сверхоружия».
Чудовищная, неправдоподобная, страшная связка Берия-Михоэлс, где второй, по указанию первого, мучительно, но и блестяще, играл роль подсадной утки, – дала свои сенсационные результаты.
Великолепные – явные и тайные – результаты поездки в США на короткое время породили в еврейских кругах Советского Союза состояние эйфории. Посланцы ЕАК привезли из Америки сотни восторженных статей об их пребывании там, а значит и о Советском Союзе. Они привезли еще и чеки на миллионы долларов – пожертвования богатых американских евреев на продолжение войны с нацизмом во имя общего для всех евреев дела.
И мало кто обратил внимание на то, что именно в дни их триумфального успеха из Вашингтона и Лондона в конце весны 1943 года практически одновременно были спешно отозваны послы Литвинов и Майский. Если Майский провел на своем посту многие годы, то Литвинов всего-навсего полтора года, и ему пришлось убираться из Вашингтона буквально в пожарном порядке, не дожидаясь, пока прилетит делегация ЕАК: с ней он, как говорится, «встретился» в воздухе…
Свидетельство бывшего референта Литвинова Анастасии Петровой записал в шестидесятые годы журналист Зиновий Шейнис. По словам Петровой, Литвинов перед отъездом из США посетил президента Рузвельта и в ходе беседы наедине передал ему доверительное личное письмо с объяснением истинных причин его отзыва: посол-еврей, да еще в такой стране, Сталину больше не угоден. Устно же он добавил: «Сталин развязал в стране антисемитскую кампанию. Это приведет к тяжелым последствиям». Аналогичное письмо он передал вице-президенту Уоллесу[30]. Если информация Петровой не вымысел – сознательный или невольный, – что вполне вероятно, то такое письмо еще может найтись в архивах Белого дома. Но в любом случае содержание подлинного или апокрифического письма Литвинова полностью соответствует действительности.
В кремлевских верхах антисемитская кампания шла уже полным ходом. Об этом прежде всего свидетельствуют начавшие поступать в ЕАК письма евреев из разных уголков страны о притеснениях, которые они начали испытывать именно на национальной почве. Та самая волна антисемитизма, о которой сказано выше – и в предыдущей, и в этой главе, – уже ни для кого не была секретом, тем более для самих евреев, испытавших ее на себе: многим отказывали в приеме на работу, не слишком скрывая причины отказа, многих с работы увольняли, другим не давали жилья или иных, жизненно необходимых, благ. Жалобы обиженных и дискриминированных людей шли непрерывным потоком в партийные органы, вплоть до ЦК, и в органы государственной безопасности: авторы писем справедливо видели в такой политике влияние того самого фашизма, с которым шла кровавая борьба на полях сражений.
Множество писем такого рода приходило и в ЕАК: в соответствии с элементарной житейской логикой их авторы полагали, что комитет призван бороться с фашизмом во всех его проявлениях, притом всюду, где бы тот себя ни обнаружил. Эти письма регулярно переправлялись комитетом в те самые компетентные партийные и государственные органы – центральные или региональные, – которые были правомочны (точнее, обязаны) принять конкретные меры для устранения допущенной несправедливости. Письма самих авторов благополучно сплавлялись в архив, а вот сопроводительные письма ЕАК, приводившие в ярость читавших их аппаратчиков, вызывали совсем иную реакцию.
О ней можно судить по письму, которое ответственный секретарь Совинформбюро (номенклатурная должность, созданная для повседневного контроля за деятельностью всех подразделений этой организации) – Владимир Кружков отправил начальнику Совинформбюро (он же секретарь ЦК) Александру Щербакову, чей лютый антисемитизм был всем хорошо известен: «…полагаю, что руководство Еврейского антифашистского комитета вмешивается в дела, в которые оно не должно было бы вмешиваться. Считаю политически вредным тот факт, что руководство Еврейского антифашистского комитета, получая письма с разными рода ходатайствами материально-бытового характера от советских граждан – евреев (так этот аппаратчик называл стоны жертв набиравшего обороты государственного антисемитизма. – А. В.), принимает на себя заботу об удовлетворении просьб и затевает переписку с советскими и партийными органами»[31].
Хотя Кружков и просил дать руководителям ЕАК указание не заниматься тем, чем им якобы заниматься не положено, такого указания ему, вероятней всего, не дали, ибо в архивах хранятся гораздо более поздние «ходатайства материально-бытового характера», которые были поддержаны комитетом[32]. Если бы комитету дали такие указания, оттуда перестала бы приходить «наверх» соответствующая корреспонденция, сопровождаемая просьбой помочь авторам слезных писем. Но какую-то накачку руководителям ЕАК все-таки, видимо, дали. Это вытекает из докладной записки Шахно Эпштейна тому же Щербакову от 23 ноября 1943 года, где он жалуется на одного из руководителей Агитпропа – Дмитрия Поликарпова за то, что тот «обрушился» на него, обвиняя в присвоении себе комитетом статуса «какой-то особой державы»[33].
Крутые меры в отношении ЕАК, возможно, не были приняты тогда потому, что в большой политике – не столько внутренней, сколько внешней – продолжала разыгрываться еврейская карта, на которую Сталин делал большую ставку. Нет ни малейших доказательств тому, что он НА САМОМ ДЕЛЕ, пусть только в ограниченных временем пределах, хотел создать в Советском Союзе еврейскую автономию, но то, что он подбрасывал эту идею американцам, вселял в них какие-то надежды и словами, и (еще чаще) двусмысленными намеками, не столько лично, сколько через доверенных лиц, – в этом нет никакого сомнения.
Одними из таких доверенных лиц – точнее, переносчиками и передатчиками нужной Сталину информации (дезинфомации?) – были Михоэлс и Фефер. Будучи в США, они вели об этом разговоры (именно так: разговоры, а не переговоры!) с различными еврейскими деятелями, в том числе с представителями деловых и финансовых кругов[34]. Великолепно осведомленный о тайном сталинском замысле (выкачать из американских евреев как можно больше денег, убаюкивая их сказками о скором создании в СССР еврейской государственности), Павел Судоплатов, – один из руководителей советской разведки, подробно рассказал об этом в своих мемуарах, изданных на всех главных языках мира. В частности, именно от него известно достаточно детально о том, что Сталин, принимая американских сенаторов, практически подтвердил серьезность этого проекта и уговаривал своих гостей оказать максимально возможную финансовую помощь для восстановления тех областей Белоруссии, которые традиционно являлись местом еврейского заселения (например, Гомельская область).
