Некоторые странности поведения. Иногда он пропадал неизвестно куда, появляясь так же внезапно, как исчез. Однажды Элефантов случайно встретил его у привокзальной пивной в компании нетвердо стоящего на ногах татуированного субъекта и пока растерянно думал, следует ли подойти. Старик равнодушно повернулся спиной.
Были у него и свои болевые точки" которые Элефантов тоже нащупал случайно.
Из потертой планшетки вывалился пакет со старыми фотографиями. Пожелтевшая бумага, растрескавшийся глянец, на обороте чернильным карандашом короткие пометки.
Группа немецких офицеров возле заляпанного грязью «Опель-Капитана».
Первый слева — Старик. Псков, 1942.
Трое обросших, изможденных, но весело улыбающихся парней в фуфайках, с автоматами. Лес, 1942.
Печальный очкарик с впалыми щеками. Вася Симкин. Пог, в 1942.
Старик в польской форме, конфедератке, грудь в крестах. Радом, 1944.
А вот совсем другие снимки — портреты в три четверти, чуть нерезкие, переснятые с официальных документов — кое-где в уголках просматривается идущий полукругом готический шрифт печати. Одинаковые мундиры, похожие лица — властность, высокомерие, презрение. Отто фон Клаймнихаль, Фриц Гашке, Генрих фон Шмидт… И даты: 4 октября 42-го, 12 ноября 43-го, 3 января 44-го…
Последняя фотография того же формата, но отличная от других, коротко стриженная симпатичная девушка, прямой взгляд, советская гимнастерка с лейтенантскими погонами. Нерезкость, характерная для пересъемки, здесь отсутствует, имени и фамилии на обороте нет, только цифры: 9.12.1944.
Старик заваривал чай на кухне, и Элефантов пошел к нему спросить, действительно ли он снят с немцами или это переодетые разведчики, зачем в его архиве хранятся портреты врагов, что за девушка запечатлена на последней фотографии и что обозначают даты на каждом снимке.
Но он не успел даже рта раскрыть, как Старик почти выхватил фотографии, сунул их в пакет, пакет — в планшетку, до скрипа затянул ремешок и запер ее в стол.
— Ничего не спрашивай — про это говорить мне нельзя, время не вышло.
Элефантов, конечно, поверил бы в такое объяснение, если бы у Старика вдруг резко не изменилось настроение: он замкнулся, ушел в себя, а потом неожиданно предложил выпить водку и вместо обещанного чая поставил на стол литровую бутылку «Пшеничной».
Тут-то Элефантов, которому подобные перепады настроений были хорошо известны, понял, что дело не в каких-то запретах, а в глубоко личных, тщательно запрятанных причинах нежелания ворошить некоторые эпизоды своей жизни. Он понял, что у железного Старика в душе тоже есть незажившие раны, которые он неосмотрительно разбередил. И, не попытавшись отказаться, с отвращением проглотил содержимое первой рюмки.
— Вот этот твой прибор, он мог бы мысли читать? — неожиданно спросил Старик, будто продолжая давно начатый разговор.
Элефантов качнул головой.
— Жалко. А то б я за него руками и ногами схватился — и людей подходящих разыскал для опытов, и у начальства вашего пробил все что надо: деньги, штаты, оборудование!
— Для чего?
— Нужная штука. И нам для работы, и вообще всем.
— Непонятно.
— Вот смотри, — Старик загнул палец. — В прошлом веке разбойники изгоями жили, кареты грабили, купцов потрошили, женщин захватывали, награбленное в пещеры прятали да в землю зарывали. К людям путь заказан — на первом же постоялом дворе, в любом кабаке узнают — в клочки разорвут.
Одним словом — полная ясность: кто есть кто. Тридцать лет назад на притонах да «малинах» всяких жизнь ключом била: воровские сходки, гулянки, «правилки», разборы — блатное подполье — документов нет, железяки разные в карманах, облаву устраивай, хватай — тоже все понятно!
Старик загнул второй палец.
— А сейчас совсем по-другому… Выровнялось все, сгладилось, «малин» нет, профессионады вымерли или на далеком Севере срок доматывают, кто же нам погоду делает? Пьянь, шпана, мелочь пузатая, вроде работает где-то, дом есть, какая-никакая семья, а вечером или в праздник глаза зальет и пошел — сквернословить, бить, грабить, калечить… И снова под свою крышу, в норку свою — юрк, сидит, сопит тихонько в две дырочки, на работу идет, все чин-чинарем, попробуй с ним разберись! В душу-то не заглянешь!
Да это еще ерунда, а вот валютчики, взяточники, расхитители и прочая «чистая» публика так маскируются, что бывает их тяжело раскусить — можно себе зубы поломать. Вот тут-то такой прибор очень бы пригодился!
— И вообще, — Старик загнул еще два пальца. — Очень много живет на свете перевертышей. Внешность у них обычная, может, даже приятная, а нутро черное, гнилое…
Элефантов почувствовал, что у него захолодело сердце, а в голову ударила знакомая горячая волна, как обычно, когда он вспоминал о человеке, которого хотел выкинуть из памяти навсегда.
— …одежда, слова, косметика — шелуха, а попробуй докопаться до сути! Поступками человек меряется, только они тоже есть разные: для всех — одни, правильные, похвальные, а для себя — другие, тайные, которые повыгоднее.
В войну шелуха слетала, настоящие люди на фронт рвались или в тылу на победу до кровавого пота вкалывали, а сволочь всякая до тепла и сытости дотягивалась, продбазы, склады — и тогда жирные коты жировали, среди смертей, голода, разрухи сало со спиртом жрали, баб пользовали, золото на хлеб выменивали, впрок запасались… Только когда попадалась такая мразь, разговор короткий…
Старик скрипнул зубами.
— Да не все попались, не все, многие так и проскользнули в хорошую жизнь, на ценностях, мародерством добытых, благополучие свое построили и не сгорели синим пламенем, не провалились под землю.
Старик зло усмехнулся.
— И смех и грех. В сорок втором в Пскове охотились за одним эсэсовцем, большая шишка, вредил нам много и хитрый, гад, осторожный, как лис, всегда с охраной, маршруты меняет, каждый шаг в секрете держит, никак добраться до него не можем. Потом отыскали зацепку: он с секретаршей бургомистровой спутался, молодая сучонка, красивая, ушлая… Пришли к ней, прищемили хвост, дескать, сдавай, овчарка подлая, своего любовника, если жить хочешь, она шкурой почувствовала, что на краю стоит, и сдала его с потрохами. У него, оказывается, для постельных делишек специальная квартира была, ясное дело, без охраны — шофер с адъютантом, и все, там мы его и шлепнули, даже штаны надеть не успел. Ее, как обещали, — отпустили, живи, сучонка, да держись от фашистов подальше, а то заработаешь свою пулю. Пропала она куда-то, да иначе ей и не уцелеть бы — гестапо ее разыскивало, а лет пять назад выплыла: хлопочет о льготах как участник партизанского движения. Я, мол, помогала подпольщикам в ликвидации крупного эсэсовского чина, скрывалась от гестапо.
Старика передернуло от отвращения.
— Так что не только ценности мародерством добывали, но и славу, почести, пенсии… Этой-то овчарке не удалось: факты вроде сходились один к одному, да вспомнил ее кто-то, а сколько проскочило таких перевертышей! Тех, кто сильно напакостил, до сих пор находят и судят, а другие скрипят потихоньку, коптят белый свет, слюной заразной брызжут во все стороны. Они свое дело сделали — пронесли в наше время бациллы жадности, подлости, жестокости, посеяли их, потому что хорошего сеять не умеют, — щеки старика побагровели от гнева. — Когда юнцы своего сверстника до полусмерти избивают, чтобы джинсы содрать, завскладом дефицитный товар прячет и спекулянтам отдает за взятки, контрабандист икону старинную через границу тащит — все это всходы тех посевов. Так что нужен нам прибор, чтоб мысли читать, очень нужен!
Старик разлил водку, подвинул Элефантову банку консервов.
— Ну а пока его нет, давай выпьем, чтобы передохла нечисть двоедушная. Я ее всю жизнь давил и до самой смерти давить буду!
В сознании Элефантова мелькнула догадка, связывающая рассказ Старика с содержимым его архива. Вот оно что…
— Фотография того эсэсовца у вас в планшетке? В фуражке с черепом?
Фон… как там его?
— Клаймнихаль. Все они там, — мрачно процедил Старик и перевел разговор на другую тему, предупреждая вопрос, который неминуемо должен был последовать.
— Однажды я здорово жалел, что у меня такого прибора нет… Провалилась наша группа, серьезное задание сорвалось, шесть человек погибли — ребята на подбор. Такое происходило по двум причинам: случайность или предательство. Здесь случайность исключалась — операция готовилась давно, все продумано, взвешено, отработаны запасные варианты… Предательство исключалось тоже — люди испытанные, проверенные много раз, стальные люди. А факт налицо! Ломали головы, ничего не придумали. И вдруг оказывается, что немцы пятерых расстреляли, а шестой через пару дней к нам в лес пришел. Коля Финько — командир группы. Я ему как самому себе доверял. Раньше… До того…
Рассказал он, как их врасплох застали, у самого глаза тоскливые, ждет вопроса, а как ты-то жив остался? Спрашиваю. Отпустили, говорит, почему — не знаю.
