Кен Бруен
Священник
Посвящается Дуэйну и Мередит Сверчински, душе Филадельфии, а также Тому и Десу Кенни, сердцу племен.
Ан Сагарт[1]
…Священник
Те Благословенные Руки
Помазанные маслом
Последнего исцеления
Таинство религии
Уже десятилетиями
Набожно верили в тебя
Твои пальцы касались плоти
Невинных
Поверивших
В слова, растерявшие весь смысл, кроме изнасилования
И содомии
Проповеди
Далекие от Горы
Любых ритуалов
Ты охотился на
Тела еще
Незрелые
Чтобы надругаться
Над храмами вчерашнего детства
Хищник в благочестии
Осквернитель
От креста
Той самой паствы
Что ты защищал
Порочны заповеди
Что ты
Передал нам
В прахе
Первая буква твоего имени
Отсылает к твоему призванию
Вырвано из священного текста
Красное хлещет из твоих уст
Чтобы изрыгнуть
П… педо…[2]
1
Растраченное -
это не всегда
худшее,
что остается позади
КБ
Что я лучше всего помню о психиатрической лечебнице
психушке
дурке
доме для душевнобольных,
так это как черный спас мне жизнь.
Чтоб в Ирландии?.. Черный спас жизнь? Как бы, можете себе вообще такое представить? Признак новой Ирландии и, возможно, — только возможно, — показатель смерти старого Джека Тейлора. Действительной вот уже пять месяцев, когда я сидел развалившись в кресле с ковриком на коленях и таращился в стену. Ждал приема лекарств, мертвый во всем, не считая формальностей.
Хоть отмывай.
Черный наклонился надо мной, тихо постучал по голове, спросил:
— Йо, бро, есть кто дома?
Я не ответил, как не отвечал все последние месяцы. Он положил мне руку на плечо, прошептал:
— Сегодня в Голуэе будет Нельсон, mon[3].
Mon!
Во рту стояла сухость, всегда, от высокой дозы. Я прохрипел:
— Какой еще Нельсон?
Он посмотрел на меня так, будто мне еще хуже, чем он думал, ответил:
— Мандела, mon.
Я с трудом приподнял разум из ямы с гадюками, которые так меня и поджидали, и выдавил:
— А меня… это… колышет?
Он задрал свою футболку — с камерунской командой — и я отшатнулся: первый удар реальности, той реальности, от которой я бежал. Грудь израненная, жуткая, с суровыми рубцами. Все туловище бороздили белые, да, белые шрамы. Я охнул, вопреки себе вспомнив о своей человечности. Он улыбнулся, сказал:
— Меня собирались депортировать, mon, вот я себя и поджег.
Он достал из джинсов зажигалку и пачку «Блю Силк Кат» на десять штук, сунул сигарету мне в зубы, запалил, сказал:
— Теперь ты тоже куришь, бро.
Бро.
Вот это вдруг пробилось и глубоко меня тронуло. Начало процесс возвращения. Он тронул меня за плечо, сказал:
— Ты уж оставайся тут со мной, mon, слышал?
Я слышал.
Приехала тележка с чаем, он взял две чашки, сказал:
— Я навалю сахару — раскочегарим тебя, распалим твое моджо.
Я охватил руками чашку, почувствовал слабое тепло, рискнул глотнуть. Хорошо — сладко, но уютно. Он пристально наблюдал за мной, спросил:
— Возвращаешься, бро? Возвращаешься оттуда?
В крови побежал никотин. Я спросил:
— Зачем? Зачем мне возвращаться?
Большая улыбка, невозможно белые зубы на фоне черной кожи. Сказал:
— Mon, пока ты там сидишь, прогораешь зря.
Так все и началось.
Я даже ходил в больничную библиотеку. За ней присматривал старик лет под семьдесят, в черных штанах и черной толстовке. Сперва мне показалось, что у толстовки белый воротник, но потом я, к своему ужасу, разглядел, что это перхоть. У него был вид священника, важное выражение, словно он прочитал руководство для библиотекарей и принял близко к сердцу. Только здесь во всей округе стояла тишина, не слышался тихий страх, такой очевидный в других комнатах.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я решил, что он священник; он уставился на меня и сказал:
— Ты думаешь, что я священник.
Он говорил с дублинским акцентом, а в нем всегда есть нотка агрессии, словно их раздражают калчи (деревенские олухи) и они готовы к битве с любым простолюдином, что посмеет бросить им вызов. А вопросы дублинцы всегда воспринимают как вызов. Я тогда еще не привык общаться с людьми. Помолчишь с мое, слушая только белый шум, разучишься говорить словами. Впрочем, после всего, что я перенес, я уже ничего не боялся и не сдулся бы перед каким-то придурком. Отрезал:
— Эй, я о тебе вообще не особо думал.
Пусть знает голуэйских. Хотел-то я сказать скорее: «Блин, шампунь от перхоти купил бы, что ли», — но уж бог с ним. Он хохотнул, словно приглушенный баньши, сказал:
— Я параноидный шизофреник, но не волнуйся, принимать таблетки я не забываю, так что здесь ты в сравнительной безопасности.
Внимание привлекало слово «сравнительно». Он взглянул на мое запястье — пустое — и сказал:
— Уже столько времени? Пора заправиться кофеином. Без меня чтоб не воровал — я пойму, я пересчитал все книги дважды.
Мне бы и в голову не пришло красть книжки, но раз уж угрожает дублинец? Ассортимент состоял из Агаты Кристи, кратких содержаний от «Ридерз дайджест», Сидни Шелдона и трех Джеки Коллинз. На отшибе стоял очень древний томик, словно пацан, которого не отобрали в команду. Я взял. Паскаль, «Мысли».
Украл.
Даже не думал, что вообще его раскрою.
Ошибался.
Я отказался от лекарств, начал гулять по округе — хромая нога ныла после стольких месяцев бездействия. Чувствовал, как глаза возвращаются из своих взглядов-на-тысячу-миль, поближе от тех мертвых краев. Через пару дней меня вызвали в кабинет психиатра, к женщине лет шестидесяти по имени Джоан Мюррей. Лишнего веса у нее хватало, но она умела его носить, а руки у нее были кожа да кости. Кладдахское кольцо[4] на безымянном пальце левой руки, с сердцем внутрь.
— Ты меня удивил, Джек, — сказала она.
Я ответил натянутой улыбкой — как когда впервые надеваешь форму гарды[5]. У такой улыбки нет никакой связи ни с юмором, ни с теплом, зато полно — с враждебностью. Психиатр откинулась, размяла пальцы, продолжила:
— Здесь чудес не бывает. На меня не ссылайся, но здесь — здесь чудеса умирают. За все свои годы не видела такого возвращения, как у тебя. Что произошло?
Мне не хотелось говорить правду — боялся сглазить. Ответил:
— Мне сказали, наши продали Дэвида Бекхэма.
Она рассмеялась, ответила:
— Сойдет. Я связалась с бангардой[6] Ни Иомаре — это она тебя привезла, до сих пор интересовалась твоим состоянием.
Ни Иомаре. Или Ридж[7], если в переводе. Дочь старого друга, вынужденная союзница в ряде дел. Наши отношения были колючими. злобными, враждебными, но необъяснимо долговечными. Как брак. Цапались, словно крысы в западне, вечно огрызались и скалились друг на друга. Как объяснить динамику или неблагополучность нашего союза? Может, с этим как-то связан ее дядя, Брендан Смит. Он был моим периодическим другом, надежным источником информации и когда-то — полицейским. Его самоубийство потрясло нас обоих. Теперь уже она вопреки себе стала моим источником. Я помогал ей показаться в лучшем свете перед начальством, и, может, мое участие в ее жизни поддерживало жизнь его духа. Она тоже была одиночкой, изолированная от своей сексуальной ориентации, вечно настороже. Не имея других, мы цеплялись друг за друга — не то партнерство, о котором мы оба мечтали. Ну или что уж там: просто мы оба настолько странные, настолько не такие как все, что больше никто не мог нас вытерпеть.
