ноги. — Прежде всего, никто их насильно отбирать не будет. Сами притащат и будут просить забрать.
— Родители? Детей? — не поверила моя дочь.
— Именно. Не суди по себе, ребёнок, тут совсем другая жизнь, и в ней гораздо меньше сантиментов. Дети — это одновременно рабочая сила и голодные рты. Они нужны в той мере, в какой первое преобладает над вторым. И это не жестокость или чёрствость, а вопрос выживания. Если надел земли может прокормить родителей и троих детей, то четвёртый — это уже голод, а пятый — голодная смерть. И что лучше — отдать ребёнка на казённый кошт к «дланникам» или смотреть, как он умирает с голоду? При этом Длань Императора не только прокормит ребёнка, но ещё и приплатит родителям!
— И они продадут собственных детей? — всё ещё не верит Нагма.
— Знаешь, давно и в другом мире я однажды ехал через поражённые неурожаем земли, — сказал задумчиво Фред. — Я ехал на лошади и был хорошо одет, а значит, очевидно богат. Меня много раз пытались ограбить и убить, но речь не об этом. В каждом селе, которое я проезжал, ко мне выходили крестьяне. Голодные, худые, оборванные. Они не просили еды, они видели, что у меня нет с собой продуктов, чтобы их накормить. Они не просили денег, потому что даже дай я их — им негде было купить продовольствия. Они выносили своих детей, многие из которых уже не могли ходить от истощения, брели за лошадью и протягивали их мне.
— Зачем? — тихо спросила Нагма.
— Чтобы я забрал хоть одного. Может, мне нужен молодой слуга или работник в дом, да пусть даже юная наложница — неважно, лишь бы у ребёнка был шанс выжить. Потому что иначе им придётся убивать самых слабых, чтобы накормить ими остальных.
— Какой ужас… Неужели это правда, Фред? — Лирания отложила гитару.
— Увы, людоедство в то время и в том месте было чудовищной, но достаточно утилитарной практикой. Им надо было кормить тех, кто имел шанс выжить.
— Вы взяли кого-нибудь? — осторожно поинтересовалась Нагма.
— Без комментариев. Но я тебя уверяю — недостатка в контингенте Императорские Интернаты испытывать не будут. Скорее придётся осторожно подходить к размеру вознаграждения, чтобы крестьяне не отдали всех детей до единого и не начали их воровать у соседей.
— Детский дом — это ужасно, — сказала Нагма с чувством.
Она знает, о чём говорит, — я, работая педиатром, регулярно проводил диспансеризацию в детдоме, и дочь несколько раз ездила туда со мной. Война постоянно плодила сирот, и, хотя средств государство на них выделяло достаточно, и они, в общем, были обеспечены всем необходимым, атмосфера там… Довольно специфическая. Место беды. Я каждый раз потом успокаивал Нагму и объяснял, почему мы не можем их всех забрать. Кажется, остаться вот так одной — это единственное, чего действительно боится моя бесстрашная в целом девица. Для неё детдом — это худшее, что может случиться. Воплощённый кошмар. Но бывает участь и куда хуже.
— Поверь, девочка, условия там несравнимо комфортнее, чем те, что у них дома. Они будут сыты, жить в тепле, иметь медицинский присмотр — в меру местной медицины, но это лучше, чем умереть от гангрены, просто загнав в руку занозу. Антибиотиков тут нет, но простые антисептики уже в ходу. А главное — все они получат начальное образование, а те, кто проявит способности и усердие, пойдут и дальше. В ближайшие годы Меровии понадобятся все грамотные люди, которых она сможет получить, так что трудоустройство им гарантировано. И эта работа будет куда лучше, чем всю жизнь пахать землю, собирая крошечный урожай и никогда не зная, хватит ли его, чтобы дожить до следующего.
— Всё равно это как-то… Жестоко, наверное. Правильно, но жестоко.
— Жизнь вообще юдоль страданий, — заметил Фред философски.
Мне подумалось, что Олли бы с ним не согласилась, а я, скорее, да. Жизнь — так себе штука.
— Вот, — сказала Нагма, протягивая Фреду блокнот, — я вас нарисовала.
— Похож, — признал он, посмотрев. — Действительно, талант. То-то Теконис так в тебя вцепился. Но учти, ваши фокусы на меня не действуют.
— Я знаю. Я просто так. Люблю рисовать людей. Так их проще понять.
— И что ты поняла? — спросил Фред серьёзно.
— Без комментариев, — ответила важно Нагма.
— Молодец, — засмеялся техник, — так и надо.
* * *
— Он взял тогда ребёнка, — сказала внезапно Нагма, когда мы вернулись в нашу комнату.
— Откуда ты знаешь?
— Я же его рисовала.
— Ты можешь увидеть такие подробности?
— Обычно нет. Просто совпало — он рассказывал, я рисовала, он очень ярко вспомнил, я вдруг поняла.
— Взял, значит?
— Агась. Девочку. Маленькую.
— И что потом?
— Не знаю. Что угодно. Но для него это важно.
— Надо думать. Не такой он, значит, циник, как выглядит.
— Такой, — вздохнула Нагма. — Хотя не всегда. Но он не злой, а я думала, что да.
— Почему?
— Почему-то. Он так об этом говорит… Как будто здесь… Ну, не совсем люди, что ли.
— Клиенты и инструменты?
— Агась.
— Наверное, иначе нельзя, колбаса. Если переживать за каждого, то ничего не сделаешь для всех.
— А они, то есть мы, — для всех? Или для себя?
— В основном для себя, — признал я. — Всё-таки это работа. Но от неё, по идее, станет лучше всем. В прогрессе хватает минусов, но дети определённо будут умирать реже.
* * *
— Ну и как тебе принц теперь? — спросил я у разглядывающей свежий портрет Нагмы. — Уже не такой противный?
На рисунке весьма симпатичный пятнадцатилетний подросток. Даже, пожалуй, красавчик. В маму. И нарисован так… со старанием.
— Ну… — уклончиво ответила дочь. — Эти пять лет пошли ему на пользу.
— Красивый мальчик?
— Ничего так, да… — признаёт она. — Но, знаешь, слишком… слишком принц, что ли.
— В каком смысле?
— Этакий, знаешь, весь из себя наследник престола. Преисполнен.
— А, ну так Перидор его, говорят, натаскивает вовсю. Готовит себе помощника, а потом и смену. Наследником быть — тоже работа. Причём на всю жизнь и без вариантов.
— Не позавидуешь.
— Ну, с чем сравнивать. Сын крестьянина тоже
