— Да, — сказал Холгрейв. — Он сидит в соседней комнате. Судья Пинчон умер, а Клиффорд и Гепзиба исчезли. Больше я ничего не знаю. Все, что можно к этому прибавить, — только догадки. Возвращаясь в свою комнату вчера вечером, я не заметил никакого света ни в приемной, или комнате Гепзибы, ни у Клиффорда, ни какого-либо шума, ни шагов не было слышно в доме. Сегодня утром — та же мертвая тишина. Из окна я слышал, как соседка говорила кому-то, что ваши родственники оставили дом во время вчерашней бури. Потом до меня дошел слух, что судья тоже исчез. Какое-то особенное чувство, которого я не могу описать — неопределенное чувство какой-то катастрофы, — заставило меня пробраться в эту часть дома, где я и обнаружил то, что вы видите. Чтобы приобрести свидетельство, нужное Клиффорду и важное для меня — потому что, Фиби, я странным образом связан с судьбой этого человека, — я решил запечатлеть его портрет.
Даже в своем волнении Фиби не могла не заметить спокойствия в поведении Холгрейва. Он чувствовал, по-видимому, весь ужас смерти судьи, но осознал этот факт умом, без всякой примеси удивления, как неизбежное событие, которое можно было предвидеть.
— Почему вы не отворили дверей и не позвали свидетелей? — спросила Фиби, содрогнувшись. — Ужасно оставаться здесь одному!
— Но Клиффорд! — воскликнул художник. — Клиффорд и Гепзиба! Нам нужно подумать, что можно сделать для их пользы. Их бегство придает дурной смысл этому событию. Но как легко объясняется оно для тех, кто знал их! Ужаснувшись сходства смерти судьи со смертью одного из предков Пинчонов, которая имела для Клиффорда такие горестные последствия, они не придумали ничего другого, кроме как бежать с рокового места. Как они несчастны! Если бы Гепзиба закричала, если бы Клиффорд растворил дверь и объявил о смерти судьи Пинчона, все бы хорошо для них кончилось. Так они могли бы смыть черное пятно, лежащее, по мнению общества, на Клиффорде. Если разобрать и объяснить происшедшее надлежащим образом, тогда стало бы ясно, что судья Пинчон не мог умереть насильственной смертью. Так не раз умирали члены его семейства, причем именно люди его лет, особенно в напряжении или припадке гнева. Предсказание старого Моула было, может быть, основано на знании этой предрасположенности Пинчонов. Между смертью, случившейся вчера, и смертью дяди Клиффорда, описанной тридцать лет назад, очень много сходства. Правда, там были подведены некоторые обстоятельства, которые сделали почти несомненным тот факт, что старый Джеффри Пинчон умер насильственной смертью и от руки Клиффорда.
— Подведены, вы говорите? Кем же? — воскликнула Фиби.
— Да, подведены, человеком, который сидит в той комнате. Его собственная смерть во всем похожа на смерть его дяди — кажется, будто само Провидение покарало его за его злодейство и доказало невинность Клиффорда. Но бегство Клиффорда все разрушило. Может быть, они с Гепзибой прячутся где-нибудь поблизости. Если бы мы только отыскали их, пока не открыта смерть судьи, беду еще можно было бы поправить.
— Нам нельзя скрывать происшедшее, — сказала Фиби. — Клиффорд невинен. Сам Бог будет за него свидетельствовать. Отворим дверь и позовем соседей.
— Вы правы, Фиби, — кивнул Холгрейв. — Вы, несомненно, правы.
Но художник не торопился последовать ее совету. Напротив, настоящее положение доставляло ему какое-то дикое удовольствие: он срывал цветок странной красоты, растущий, как цветы Элис, на печальном месте под открытым ветром. Это положение отделяло его с Фиби от остального мира и связывало их между собой. Тайна, пока она оставалась тайной, держала их в таком удалении от остального мира, как будто они очутились одни на острове посреди океана. Лишь только все откроется, океан потечет между ними, и они очутятся на разделенных берегах. Между тем все будто соединилось для того, чтобы их сблизить: они были похожи на детей, которые рука об руку проходят по темному коридору, населенному привидениями.
— Зачем мы медлим? — спросила Фиби. — Этот секрет не дает мне дышать свободно. Отворим поскорее дверь!
— В нашей жизни не повторится уже подобной минуты! — воскликнул Холгрейв. — Фиби, неужели мы чувствуем один ужас и ничего более? Неужели вы не испытываете, как я, чего-то особенного, что делает этот момент незабываемым?
— Мне кажется грехом, — ответила девушка, дрожа, — думать о радости в такое время!
— Если бы вы знали, что было со мной до вашего приезда! — проговорил художник. — Я был один в этом мрачном, холодном доме. А присутствие этого мертвого человека набросило огромную тень на все видимое; он делал мир, доступный моему сознанию, сценой преступления и возмездия еще более ужасного, чем само преступление. Это чувство лишило меня моей юности. Я не надеялся уже вернуться к ней. Мир стал для меня странным, диким, злым, враждебным; моя прошедшая жизнь представлялась мне одинокой и бедственной, будущее казалось моей фантазии мглой, которой я должен был придать какие-то мрачные формы. Но, Фиби, вы перешагнули через порог, и надежда, сердечное тепло и радость вернулись ко мне вместе с вами. Мрачная минута сделалась вдруг лучезарной. Неужели я должен упустить ее, не произнеся ни слова?.. Я люблю вас!
— Как вы можете любить такую, как я, простую девушку? — спросила Фиби. — У вас так много мыслей, которые я напрасно старалась бы понять. И у меня также есть свои стремления, которые вы тоже едва ли поймете. А главное то, что у меня нет возможности сделать вас счастливым.
— Вы для меня единственная возможность счастья, — отвечал Холгрейв. — Я не поверю в него, если только вы мне его не дадите.
— И потом — я боюсь, — продолжала Фиби, откровенно высказывая сомнения, которые он поселял в ее душе. — Вы заставите меня выйти из моей колеи. Вы заставите меня следовать за вами по путям, еще не проложенным. Я не в состоянии этого сделать. Я упаду и погибну!
— Ах, Фиби! — воскликнул Холгрейв со вздохом, сквозь который прорывался невольный смех. — Все будет совсем иначе, нежели вы воображаете. Человек счастливый не стремится вырваться из привычной обстановки. У меня есть предчувствие, что с этого времени мне предназначено сажать деревья, возводить ограды — может быть, даже построить дом для другого поколения. Ваше благоразумие будет подавлять мои эксцентричные стремления.
— Но я не хочу этого! — сказала Фиби с чувством.
— Любите ли вы меня? — спросил Холгрейв. — Если вы любите другого, то прекратим этот разговор, и все. Любите ли вы меня, Фиби?
— Вы читаете в моем сердце, — ответила она, потупив взор. — Вы знаете, что я люблю вас!
В этот-то час, полный сомнений и ужаса, состоялось признание. Мертвец, находившийся так близко от них, был позабыт. Вдруг Фиби прошептала:
— Слушайте! Кто-то идет к двери!
— Вероятно, слух о визите судьи Пинчона и бегстве Гепзибы и Клиффорда заставил полицию явиться сюда, — сказал Холгрейв. — Нам остается только отворить дверь.
Но прежде, чем они достигли двери, они услышали чьи-то шаги в передней. Дверь, которую они считали запертой на ключ, была отперта снаружи. Звуки шагов были слабы, как будто шел кто-нибудь слабосильный или усталый, и вместе с ними послышался говор двух голосов, знакомых обоим слушателям.
— Может ли быть такое! — прошептал Холгрейв.
— Это они! — воскликнула Фиби. — Слава богу! Слава богу!
И, как бы вторя словам Фиби, послышался яснее голос Гепзибы:
— Слава богу, братец, мы дома!
— Прекрасно! Да! Слава богу! — ответил Клиффорд. — Страшный же у нас дом, Гепзиба! Но ты хорошо сделала, что привела меня сюда. Постой! Дверь в приемную отворена. Я не смогу пройти мимо нее. Пойду лучше посижу в беседке, где я — о, кажется, что это было так давно! — где я бывал так счастлив с маленькой Фиби.
Но дом вовсе не был так страшен, как казалось Клиффорду. Они сделали еще несколько шагов и остановились на пороге, словно не зная, что делать дальше, когда Фиби выбежала к ним навстречу. Увидев ее, Гепзиба зарыдала. Напрягая все свои силы, она держалась до сих пор, сгибаясь под бременем горя и ответственности, и наконец как бы сбросила его с плеч. Впрочем, нет! У нее не хватило энергии сбросить с плеч свое бремя, она только перестала его поддерживать и поддалась его гнету. Клиффорд оказался гораздо сильнее.
— Это наша маленькая Фиби! Ах! И Холгрейв с ней! — воскликнул он, бросив на них деликатно-проницательный взгляд, сопровождаемый доброй, но меланхоличной улыбкой. — Я думал о вас обоих, когда мы шли по улице и когда я увидел на кровле распустившиеся цветы Элис. Так и в этом старом, мрачном доме расцвел сегодня райский цветок!
Глава XXI
Отъезд
Внезапная смерть такой особы, как Джеффри Пинчон, произвела сенсацию в обществе. Нужно, впрочем, заметить, что из всех важных происшествий, которые составляли биографию этого человека, едва ли было хоть одно, с которым свет примирился бы так скоро, как с его смертью. Когда власти признали, что это событие произошло естественным образом и что, кроме некоторых неважных обстоятельств, смерть его не таила в себе ничего необычного, публика перестала судачить о нем и быстро успела забыть, что он существовал на свете.
