— Как ты, Федот Никифорович? — участливо спрашивал Земцов, помогая грузить на лазаретную двуколку раненого Коломейцева. В питерских предместьях русская пуля с той стороны тяжко пробила ему плечо.
— Отбили город? — вместо ответа, утирая одной рукой горячечный пот с лица, проговорил фельдфебель.
— Нет, — покачал головой Земцов и угрюмо отвернулся, с досадой прикусив губу.
К тяготам отступления очень быстро добавился тиф. В лазаретах число заболевших стремительно стало превышать число раненных в боях.
— Ты должна остаться, — проговорил Земцов, навещая жену в околотке.
Кругом были стоны раненых, кислый запах мокрых шинелей, развешенные на просушку бинты.
— Так было всегда, — проследив за его взглядом, охарактеризовала окружающую обстановку Ольга.
Земцов осторожно обнял ее за плечи. Произнес как можно мягче:
— Но только не теперь.
О своей беременности Ольга сообщила мужу совсем недавно.
— Возвращайся в Гатчину. Я всегда буду знать, где вас искать.
— Но Саша…
— Оля, у нас свирепствует тиф! Тебе надо объяснять, что это такое? Особенно в твоем нынешнем положении…
С деревянной шиной на руке, замотанный бинтами, вечером их разыскал Федот Коломейцев. На плечах — накинутая шинель с заскорузлыми следами крови и пятном порохового ожога на груди.
— Погодьте, погодьте, — остановил он жестом устремившихся к нему Земцовых. Утирая обильно струившийся по лицу пот, пояснил: — Я, кажись, еще и прихворнул…
Земцов успел поделиться с фельдфебелем, что отправляет жену в Гатчину. Коломейцев вытащил из кармана солдатский порционный мешок, развязал — внутри были николаевские золотые червонцы.
— Я не возьму! — решительно заявила Ольга.
— Погодьте, — еще раз повторил фельдфебель и, переведя дух, продолжил: — Просьбу имею, Ольга Александровна. Жена у меня в Гатчине, на Багговутовской живет. Поклон от меня передавайте. Вместе вам вернее будет. Ну и это, — он указал кивком головы на монеты, — при любой власти вам пригодится…
Земцов еще накануне отдал жене все деньги, часы, золотой портсигар. Вместе с фельдфебельскими монетами Ольга зашила все в подкладку пальто.
— Ничего не бойся, — провожая жену, говорил Земцов. — Мы, вероятно, будем еще некоторое время отступать. Но после вернемся. Непременно.
Она подняла на него свои серо-желтые глаза. Выражение их сейчас снова было таким же, как в Новогеоргиевске. Произнесла отчетливо:
— Только никогда не опускай рук. Обещай мне.
— Оля, думай сейчас не об этом, — мягко взял ее ладони в свои Земцов. — Все будет хорошо. Ведь я знаю, где тебя искать…
Проводив Ольгу, вдвоем с Холодовским верхами они возвращались из покинутой белыми Гатчины. Осенняя грязь чавкала под копытами уныло бредущих лошадей. Позади между ними и наступавшими по пятам красными уже не было никого…
А потом был настоящий кошмар. В декабре 1919-го обескровленная и охваченная эпидемией тифа русская Северо-Западная армия оказалась в печально известном «нарвском мешке». Были мытарства на границе с новой независимой Эстонией, был расстрел эстонцами из пулеметов попытавшихся перейти пограничную реку талабцев. Затем — мир между большевиками и эстонцами. Последние, лишь только почувствовав, что советская власть на какое-то время больше не угрожает их провозглашенной независимости, уже совершенно в открытую обрушили всю свою копившуюся до этого ненависть на последних защитников единой и неделимой в лице белых. Эстонские солдаты принялись открыто грабить русские части, зачастую срывая погоны с офицеров и обезоруживая их. Разутая, раздетая и ограбленная, не имеющая никакого приюта русская армия, солдаты и офицеры которой почти поголовно превратились в тифозные тени, всходила на свою Голгофу…
По договору Эстонии с большевиками Северо-Западная армия подлежала расформированию и превращалась в массу беженцев. Положение их было крайне тяжелым и унизительным. Эстонские власти назвали русских на своей территории «лицами без определенных занятий» и объявили призыв их на принудительные лесные работы. Тем самым фактически был установлен институт рабства для русских офицеров и солдат. Те, кто еще не умер или не валялся в холодных тифозных бараках, оказались в положении даровой и бесправной рабочей силы. Видя сложившееся положение, в январе 1920 года генерал Юденич издал приказ о расформировании армии. Тогда же в горячечном тифозном бреду Земцов потерял из виду Коломейцева и Холодовского. С доблестным уланом они вскоре встретились на территории Польши в поисках путей продолжения белой борьбы. Федот Коломейцев, промыкавшись на земляных работах в Эстонии, в конце 1920 года через советское полпредство официальным путем вернулся в Советскую Россию. И, разумеется, тут же был арестован. Отсидев в тюрьме некоторое время после своего возвращения, он был отправлен губвоенкоматом в трудовую бригаду из военнопленных. Ему в конечном итоге удалось вернуться в родную Гатчину и устроиться сцепщиком на товарную станцию. Конечно же, службу в белой армии новая власть не могла ему забыть или простить — с последствиями этого факта своей биографии он сталкивался в своей жизни еще не единожды.
13
— Танков у меня нет!
Издерганный майор в помятом обмундировании и заляпанной желтой глиной танковой куртке из «чертовой кожи» устало протер красные от бессонницы глаза. Майор исполнял обязанности командира бригады. Точнее, того, что от этой бригады осталось. Два БТ-7, два Т-26, одна «тридцатьчетверка» на ходу и еще одна обездвиженная, использовавшаяся в качестве долговременной огневой точки. Плюс к этому оставшиеся в предыдущих боях и походах «безлошадными» полсотни чумазых танкистов, сидевших в окопах с винтовками в руках в качестве простой пехоты. Вот и все в реальности, что на бумаге гордо именовалось танковой бригадой.
— Каждой твари по паре, — уныло прокомментировал майор техническое состояние вверенного ему подразделения.
Барсуков оглядел собравшихся в землянке, и по губам его скользнула загадочная улыбка.
— Танк есть у нас.
Все, включая его собственный экипаж, вышедший с ним из окружения, удивленно уставились на капитана. И только Витяй Коломейцев, кажется, догадался, что имеет в виду их командир. Так оно и было.
— Танк есть, — невозмутимо повторил Иван Евграфович. — Только за ним надо съездить. Тут недалеко…
Отправив свой экипаж на кухню, Барсуков продолжал разговор с майором.
— Авантюра! — решительно замахал руками собеседник, когда они остались наедине.
— Дайте нам «тридцатьчетверку» на одну ночь. Мы сами все сделаем.
— Авантюра! — с нажимом повторил майор. — Я под трибунал пойду.
— Майор, — подошел к нему вплотную Барсуков. — Ты танкист или мне показалось?
— Я был первым на курсе, — на секунду вскинулся майор и тут же понуро опустил голову. — А теперь ни бригады, ни матчасти… Да еще и снять меня грозятся. Как будто я до всего этого допустил…
— Слушай, — тихонько попросил Барсуков. — Нам тут всем терять нечего. Семь бед — один ответ. Если что, вали на меня — мол, самовольно, без твоего ведома…
Двое суток Барсуков безвылазно провел на переднем крае — до мельчайших подробностей изучал немецкую оборону. В течение этого же времени Витяй буквально до винтика проверил единственную бывшую на ходу «тридцатьчетверку» — подтягивал, регулировал.
— Возись, коли охота, — равнодушно махнул рукой на его усилия бригадный механик-водитель и ушел спать в капонир.
На третью ночь к «тридцатьчетверке» заявился барсуковский экипаж в полном составе.
— Погуляйте, ребята, — проговорил растерянному часовому Барсуков, забираясь на башню.
Витяй ловко занырнул в люк механика-водителя. Остальные танкисты из вчерашних окруженцев уже расположились внутри боевой машины. Экипаж из танковой бригады застыл в недоумении.
— Тык, товарищ капитан…
— Это приказ! — раздался чеканный ответ, и люк наверху захлопнулся.
Мягко шелестя траками, тихонько урча двигателем, «тридцатьчетверка» подобно призраку растворилась в осеннем тумане. А на рассвете из еще более сгустившегося тумана возникло два танка. За рычагами первого сидел капитан Барсуков, во втором — Коломейцев. Машину с бортовым номером «104» притащили на тросе. Вскоре «сто четвертый» был введен в строй, к нескрываемой радости барсуковского экипажа. Командовавший бригадой майор только хмыкнул. Однако на его измученном лице впервые за долгое время мелькнуло некое подобие уважительной улыбки…
Вечером того же дня Барсуков с Коломейцевым сидели в землянке у майора, который на сей раз уже с явной заинтересованностью слушал план вылазки в неприятельский тыл, разработанный вчерашними окруженцами. За дверью в окопе раздался знакомый голос. Ошибиться было невозможно.
