Володя залез в машину. Он был мокрый насквозь.
- Сейчас передохну немного, погреюсь, и вперед, - сказал он чересчур бодрым голосом, - ты как себя чувствуешь? Ничего?
- Нормально, - так же бодро ответила Наташа, - ты смотри не простудись. Тебе бы сейчас переодеться... Ой, какая же я дура, совершенно ничего запасного для тебя не взяла. Там в сумке только мой халат, бельишко всякое. Хочешь, сними гимнастерку, надень халат.
- Ну конечно!
- Тебя все равно никто не видит. Противно ведь в мокром. И вредно. Ой, дура я какая! Набрала кучу барахла, а о тебе не подумала.
- Ну кто же знал? - улыбнулся Володя. - Ладно, успокойся. Халат тебе самой пригодится. Давай-ка мы, пока стоим, спокойно перекусим. Ты ведь набрала целую гору еды. Нина Пантелеевна, вы есть хотите?
- А то! - радостно отозвалась фельдшерица и тут же зашуршала, завозилась. Сумка с продуктами стояла рядом с ней.
- Ну, кому че доставать? Тут вот яички, бутерброды с колбасой, с сыром, она передала им термос с горячим чаем, бумажный пакет с бутербродами и сама принялась громко жевать. - Эй, Наталь, а соль у тебя где?
- Там, посмотрите, баночка из-под валидола.
- Ага, нашла.
Наташа обхватила ладонями раскаленный жестяной стаканчик с чаем, поднесла его к губам, но чуть не пролила. Новая волна боли заставила сжаться и стиснуть зубы.
- Что с тобой?- тихо спросил Володя.
- Ничего. Спина почему-то болит. Продуло наверное.
После еды Володе захотелось курить, но при Наташе, в закупоренном салоне, он не мог. А на улице, под ливнем, это было невозможно. Он знал, что стоять им придется долго. Он не сумеет поменять дырявую покрышку, потому что не домкрата. Придется ждать, когда мимо проедет какая-нибудь машина. Но это произойдет не раньше, чем кончится ливень и подсохнет шоссе. Нормальный шофер без крайней нужды по мокрому серпантину не поедет, переждет. Стоять пришлось, даже если бы не полетела по крышка. Другое дело, что потом, когда дождь кончится, может пройти и час, и два, пока появится кто-нибудь на дороге.
- Ты такой мокрый, что даже на меня на текло, - с нервной усмешкой сообщила Наташа, - я почему-то сижу в луже. Ой, мамочки!
- Докторская-то колбаска хороша,- пропела сзади Пантелеевна,- смотри-ка, тут еще охотничьи сосиски есть, целая коробка. Это, что ли, из офицерского заказа? У нас в продмаге такой радости отродясь не бывало.
- Володя! - отчаянно крикнула Наташа. - Очень больно, не могу больше терпеть! Поехали скорей!
- Что, Наташа, где больно? - Володя от неожиданности уронил на пол кусок газеты с яичной скорлупой и резко развернулся.
- Везде... Спина, живот, все болит у меня, будто пополам режут, - простонала Наташа.
- Эй, ты чего, девка, ты это погоди, нельзя! - испуганно запричитала Пантелеевна. - Рано тебе, еще недели две, а то и больше.
В ответ Наташа страшно вскрикнула, потом задышала тяжело, часто, и наконец произнесла чужим, сдавленным голосом:
- Подо мной все мокро. Это не от дождя. Я знаю. Это воды отошли.
- Какие воды, Наташа? - шепотом спросил Володя. Он вдруг заметил, как за несколько минут ее лицо осунулось, заострилось, и ему показалось, что она бредит.
- Какие-какие, - подала голос фельдшерица, - околоплодные, вот какие. Черт бы побрал вас обоих, и зачем только я с вами связалась? Давай уж, ехай, может, успеем? Первые роды все-таки, часов пять у нас есть.
- Не могу я ехать! - крикнул Володя. - Домкрата у меня нет, поняла?!
- Ой, твою ма-ать! Ну и чего теперь?
Дождь все хлестал, барабанил по крыше, брезент просел. Одинокий военный "газик" под черным небом, посреди огромных диких, пронизанных ливнем Саян казался крошечным и легким, как детская игрушка. Порывы ветра трясли его, надували мокрый брезент. С одной стороны была пропасть, с другой подножие горы, и на многие километры ни души вокруг. Пантелеевна, матерясь, вылезла из машины. Володя на руках перенес Наташу на заднее сиденье, кое-как они вдвоем ее уложили, и Володя почувствовал, что изо рта фельдшерицы крепко разит перегаром.
- Ну говори, что делать? - крикнул он ей в самое ухо.
- Не ори! - огрызнулась Пантелеевна. - Спирт или водка есть у тебя? Для дезинфекции надо!
- Была водка, да ты ее всю вылакала, старая алкоголичка! - тихо и зло прохрипел Володя.
- Кто, я алкоголичка? Я?! Да еще старая?! Ну спасибо, век тебе этих слов не забуду! - Пантелеевна покраснела до слез. - Ну хлебнула немного, чтоб не простудиться, там и было-то всего в поллитровке на пару глотков.
- Там была полная бутылка! - рявкнул в ответ Володя.
- А тебе жалко, да?
- Дура, что делать, говори? Ты фельдшер! Хоть и пьяная в дым, но все-таки фельдшер. Соображай, пожалуйста, Пантелеевна, миленькая, очень тебя прошу, помоги!
От Наташиных криков у Володи все сжималось и болело внутри, ему хотелось зажать уши и убежать.
- На дне сумки одеколон "Красный мак", - успела произнести Наташа и опять зашлась жалобным звериным стоном.
Она знала, что рожать больно и все равно ждала этого события как праздника. Восемь месяцев беременности, таинственный, уютный кусок жизни, когда особенно крепок и сладок сон, совсем другой вкус у еды, у воздуха, и все запахи вокруг становятся гуще, а краски ярче, эти восемь месяцев счастливого ожидания никак не могли закончиться такой чудовищной болью. Она уже не слышала грохота ливня и воя ветра, боль захватила ее целиком, и ничего другого не осталось.
- Что теперь? - донесся до нее испуганный голос Володи, когда отпустила очередная схватка.
- Ничего. Теперь только ждать, - ответила ему Пантелеевна, - или вот, возьми пока, посмотри там, какие есть чистые тряпки. Она говорила, там халат, бельишко. Наталья! Ты давай не кричи так, воздух у ребенка отнимаешь. Дыши, как собака на жаре, неглубоко и часто. Отдыхай, когда схватка отпускает. Расслабляйся.
- Володя... там сумка клеенчатая синяя, в ней одеяльце, пеленки, чепчик... - невнятно простонала Наташа.
- Чепчик! - рявкнула Пантелеевна. - Ты лучше подумай, чем пуповину перевязывать...
Но Наташа уже ни о чем не могла думать. Было так больно, что сыпались искры из глаз.
Неизвестно, сколько прошло времени. Ливень кончился, выглянуло солнце. Так и не проехала мимо ни одна машина. Наташа то слышала Пантелеевну и Володю, то не слышала, оглушенная очередным приливом боли. Когда она ясно поняла, что сейчас совсем умрет, ей прямо в мозг врезался очередной приказ фельдшерицы. Сначала нельзя было тужиться. Потом, наоборот, надо, изо всех сил.
Боль стихла. До нее доносился слабый, жалобный монотонный писк.
- Мальчик! - прокричала над ней Пантелеевна. - Синенький, маленький, недоношенный, два с половиной кило, не больше. Но ничего, потом доберет свой вес. На вот, посмотри.
Это было крошечное чернильно-синее существо, покрытое белесой смазкой, беззащитное, трогательное и самое восхитительное на свете. Наташа мгновенно забыла о пережитой боли и слушала слабенький писк, как волшебную музыку, не могла оторвать глаз от сморщенного личика.
Пантелеевна взяла у нее ребенка, отдала Володе, а сама принялась возиться с Наташей. Светило солнце, уже вечернее, мягкое. Отчаянно щебетали птицы. Наташа не чувствовала ничего, кроме блаженной счастливой слабости. Ей хотелось поскорее еще раз взять на руки своего мальчика, разглядеть личико, погладить темные слипшиеся волосики, приложить к груди и покормить.
- Твою ма-ать! - взревела Пантелеевна. Наташа не сразу поняла, что произошло. Ей показалось, фельдшерица сделала что-то не то. Тело опять наполнилось кошмарной болью, и опять пришлось тужиться.
- Мама! - закричала Наташа из последних сил.
Боль кончилась так же внезапно, как началась. Но вместо живого писка повисла тишина. Казалось, даже птицы замолчали. И только мужественная пьяная Пантелеевна, горестно матерясь, пыталась спасти второго младенца.
Глава восемнадцатая
Анжела не могла уснуть, хотя выпила на ночь отвар валерьянки с пустырником. Дело было, конечно, не в том, что у нее зудело лицо.
Анжела начала думать. За последние полтора месяца это произошло с ней впервые. Раньше она только чувствовала. Всего три чувства - отчаяние, страх и тоска. Ничего больше. Теперь самое страшное было позади. Она знала, что выйдет из этой клиники с таким лицом, с которым можно жить дальше. Теперь ей не хотелось вкалывать себе смертельную дозу морфия. Ей хотелось жить и даже петь на сцене.
Лежа с открытыми глазами в уютной чистой палате, глядя сквозь прорези повязки в потолок, Анжела думала о том, что вся ее жизнь была одним долгим интервью. Ей задавали вопросы, она отвечала. Вопросы были глупые и умные, злобные и восторженные, наглые и робкие. Главное - правильно отвечать.
У ее дяди был дом в тайге, под Свердловском. На все каникулы ее отправляли туда. Одинокого дядю, молчуна и выпивоху, она любила больше всех на свете, больше мамы с папой. Он был единственным человеком, который не задавал ей вопросов. Он научил ее, семилетнюю, играть на аккордеоне. При нем она могла орать свои песенки как угодно громко, часами вертеться перед большим мутным зеркалом, напяливать на себя всякие тряпки из бабкиного сундука и воображать грядущую славу, толпы поклонников, жгуче-ледяной огонь софитов, полутемные залы дорогих ресторанов, вулканический песок пляжей на Канарах, яхты, виллы, "ягуары".
