— Кто там?
— Это я, дядя Хаджи-Даут, — ответил Кемал. — Отпирай, дело есть.
— Какое может быть дело такой ночью? Разве что в набег, казачьих коней воровать.
— Кто-то из казаков не удержался и фыркнул.
— С тобой еще кто? — насторожившись, спросил Хаджи-Даут.
— Да нет, я один, — ответил Кемал.
— Обожди, я к вам выйду сейчас.
Снова послышались шаркающие шаги, теперь уже удаляющиеся. Однотонный, клонящий в сон шорох дождя да шепотная брань; подхорунжий ругал смешливого казака.
Все выжидательно смотрели на ворота. Глаз, притерпевшийся к темноте, различал уже сучки и трещинки на старых досках. Но ворота оставались неподвижными, шаркающие шаги старика послышались теперь по эту сторону ограды, и спокойный голос сказал:
— Вот как много вас, а!
Тут уже счел нужным вмешаться сам подхорунжий. Он соскочил с коня и, звеня шпорами, подошел к Хаджи-Дауту.
— Вы извините нас, почтенный старичок, что потревожили вас среди ночи, ничего не сделаешь, служба. Гости ваши нам занадобились. Недобрые они люди.
— Гости? Какие гости, ваше благородие? — пробормотал старик. — Садись, пожалуйста, — показал он на скамью.
— В другой раз посидим, — уже несколько возвышая голос, сказал подхорунжий, — а сейчас, почтенный старичок, отчиняй-ка калитку и впускай нас, а то мы тебя к их высокоблагородию господину есаулу отведем, и даром что вы в Мекке побывали, а за милую душу сядете в холодную.
— Пугаешь? Зачем пугаешь? — нахмурился Хаджи-Даут. — Нет у меня гостей. Купец проезжал, кишмиш, алычу сухую продавал, я брал.
— Вот этих самых купцов нам и надо. Так что ты отчини ворота.
— Зачем ворота?.. Вас много, а у меня дочка с брюхом ходит. Напугается, родит плохо. Что тогда будет, а?
— Да ты что лисьим хвостом вертишь? — вдруг крикнул подхорунжий, замахиваясь нагайкой. — Делай, что приказано, ну!
— Э-э-э, кричишь, нагайкой машешь. Думаешь, господин есаул тебя за это хвалить будет? — спокойно сказал Хаджи-Даут.
И подхорунжий опустил нагайку. Есаул, отправляя сюда подхорунжего, предупреждал, что с Хаджи-Даутом, человеком почтенным и богатым, следует быть поосторожней.
— Хочешь во двор ко мне — иди. Только тихо иди, дочку пугать не надо. Иди смотри, гостей у меня нету.
Он вынул ключ, сунул в замочную щель, и маленькая калиточка, прорезанная в воротах, открылась.
— Иди, пожалуйста, иди… И пусть родич наш, почтенный Кемал, тоже идет. — Он впустил только двоих, ловко захлопнул калитку и запер изнутри.
— Пожалуйста, не бойся, — успокоительно сказал Хаджи-Даут, когда подхорунжий кинулся обратно к калитке. — Или я совсем сумасшедший, чтобы плохо делать людям, которые от бунтовщиков нас охраняют? Этот год пастбища по ярлыку получил.
Ярлыком веселореченцы называли написанный на деревянной дощечке номер пастбищного участка. Номер выдавался после весенних торгов каждому, кто получил участок.
— Ослы! — радостно вскричал Кемал. — Ваше благородие, вот они!
Хаджи-Даут сердито шикнул на него:
— Зачем кричишь? Дочку испугаешь… Обрадовался, точно родию увидел.
— Так где у тебя гости? — спросил подхорунжий, подступая к старику.
— Уехали гости, — сердито ответил Хаджи-Даут.
— А ослы как же?
— Гости на конях уехали. Я им коней продал, а ослов купил.
— Как же это ты государственным преступникам коней продаешь? — бешеным шепотом спросил подхорунжий, наступая на старика.
Но старик не отступал. Они сошлись нос к носу, дыша в лицо друг другу.
— Зачем преступник? Торговец, кишмиш в мешках в Краснорецк везут.
— А почему они у тебя встали?
— Хаджи-Даут по обе стороны гор человек известный, — гордо ответил старик. — Принял как гостей, угощал. Дождик пошел, и я им тогда сказал: «Ослы ваши забастовку делать будут, по грязи не пойдут, встанут». Я эту тварь хорошо знаю, было время, с целым караваном ходил. «Как быть? Научи, Хаджи-Даут!» — «Что ж, я научу: бери у меня коней, оставляй мне ослов». — «Э-э-э, дорого!» — «Чего — дорого? Двадцать пудов кишмиша везешь, накинь по две копейки лишних на фунт — всю разницу возьмешь». Потому что кишмиш везут в Краснорецк по железной дороге — считай, тут фрахт да перегрузка.
Кемал вернулся вместе с Батырбеком. Тот зевал и почесывался со сна.
— Здорово, ваше благородие! — сказал он приветливо.
Подхорунжий, знавший, что Батырбек зять старика, молча кивнул ему.
— Гостям рады хоть днем, хоть ночью… В кунацкую пожалуйте.
Подхорунжий сердито отмахнулся.
— Так, значит, нет их здесь? — переспросил он еще раз Кемала.
— Весь дом обошел, только вот он один, — кивнул Кемал на Батырбека, — да женка его… А купцы, говорят, были.
— Куда же они поехали, эти купцы?
Хаджи-Даут пробурчал что-то и взглянул на Батырбека. С момента как тот подошел, Хаджи-Даут вдруг смолк, весь как-то обмяк и присел на каменные ступеньки крыльца, на любимое свое место.
— В Краснорецк как будто, а? Или в Арабынь? — ответил Батырбек. — Верно, отец?
Хаджи-Даут покачал головой и ничего не ответил.
— Сумнительно ты все говоришь, — сказал в раздумье подхорунжий.
Батырбек развел руками.
— Не по обычаю у нас расспрашивать гостя. Гостю — спрашивать, хозяину — отвечать. А они все насчет Краснорецка и насчет Арабыни…
— А что спрашивали? — спросил подхорунжий.
— Спрашивали, куда дорога тверже, — с готовностью ответил Батырбек. — Ну, мы, понятно, сказали, что в Арабынь тверже.
— Сумнительно, — повторил подхорунжий. — А давно уехали?
— Солнце село, они тронулись, а, отец?
И снова Хаджи-Даут ничего не ответил Батырбеку.
— Что ж, есаул сказал, нагонять надо. Э-эх, на всю ночь… Оружие у них есть? — обратился подхорунжий к Батырбеку.
— Кинжалы видел, хорошие кинжалы.
— А пистолеты?
— Что не видал, то не видал. Может, в карманах и есть. Сейчас пистолеты изготовляют с детский кулак.
— Ну, пошли, — со вздохом сказал подхорунжий. — Так что ты, Хаджи-Даут, не обижайся — служба.
Старик ничего не ответил и протянул зятю ключ от калитки.
Батырбек запер калитку, прислушался к тому, как, удаляясь, затихали звуки подков, пока не слились с мерным шумом реки и шепотом дождя. Потом подошел к крыльцу, где по-прежнему неподвижно сидел старик, и сказал:
— Ну, теперь ловить их будут до желтых седин. Науруз все тропы знает, пойдут они по тому берегу реки, через Байрамуковы пастбища, заночуют у моего отца.
Хаджи-Даут прохрипел что-то, и Батырбеку показалось, что это было проклятие.
— Ты сердишься, отец? — спросил Батырбек, заглядывая старику в лицо.
— А что же? Или мне радоваться на твои дела? — угрюмо переспросил Хаджи-Даут. — Когда ты еще неженатый был и, мне ничего не сказав, прятал ворованных коней у меня в конюшне, я сердился на тебя? Нет, я не сердился, потому что сам молод был и знаю: это дело молодецкое… А если ты, не сказавши мне, будешь таких гостей ко мне водить…
— Постой, отец, — прервал его Батырбек. — Значит, я не могу сюда гостей своих водить?
Ему вспомнился сегодняшний разговор с Наурузом, и он вдруг понял, что Науруз все время разговаривал с ним как взрослый брат с младшим, резвым братишкой. И эта улыбка Науруза, когда Батырбек похвалился, что в доме тестя он может делать что хочет…
— Не будешь ты таких гостей ко мне водить, слышишь?! — угрожающе сказал Хаджи-Даут. — Не друзья они нашему дому, а враги… И если бы не дочь, я бы их отдал казакам.
— Гостей? — с негодованием переспросил Батырбек. — Моих гостей?
— Если к тебе в гости змея приползет, голову ей сотри, — сказал Хаджи-Даут ворчливо, но, видимо, успокаиваясь. — Поспать нужно до света, — сказал он, зевая и поднимаясь с места. — Ты запомни, что я тебе сказал! — И старик ушел.
— Я запомню! — пробормотал Батырбек. — На всю жизнь запомню… Видишь, как? Я гостей к себе звать не волен… А если моего брата Талиба из тюрьмы выпустят, что ж, я его тоже принять у себя не волен?
Батырбек выругался и сел на то место на крыльце, с которого встал Даут. Он чувствовал, что в эту минуту случилось что-то очень для него важное. «Недаром старые люди учат, что не место зятю в доме тестя, — подумал он. — Вот как соберемся с утра да уедем к отцу в аул Веселый, ты здесь и сиди один», — мысленно обратился он к тестю. Но тут же подумал, что угроза эта пустая, не станет Балажан жить в доме на положении младшей снохи.
Батырбеку показалось вдруг, что сквозь докучный шепот дождя и однообразно бурный гул реки донеслись звонкие удары подков по камню. Он прислушался и понял, что это обман слуха. Знал он, что за это время далеко уже успели уехать его сегодняшние гости, и все же прислушивался…
Вольной и таинственной показалась Батырбеку сейчас жизнь, которой жили Науруз и его друзья.
