Но отступать не стал, только притормозил:
– Я требую отстранить старшего опера Борисовского от расследования. Он испытывает ко мне личную неприязнь. Господа адвокаты, мы можем настаивать на этом?
– Безусловно, – ответили они в унисон.
– Прекрасно. Тогда займитесь всем. А мне больше сказать нечего. Пусть меня отведут обратно в обезьянник или отпустят домой.
И, бросив сережку в пакет, встал с пыточного стула.
Глава 6
Нога опять разболелась. Ей требовался отдых, но Абдула не давал его ей. Он хотел закончить деревянного зайчика. Основную работу он делал сидя, но все равно приходилось часто вставать и опираться на ногу. Он намеревался вымотать себя, чтобы крепко уснуть.
Время сиесты уже прошло, но в привычные часы он не смог прилечь. Бродил, как медведь-шатун, по дому, двору. Натыкался на вещи Хомы и то плакал, то молился за упокой его души, а ничего не помогало. Измучившись, взялся за пилу. Надеялся, труд отвлечет.
Когда зайчик стал похож на настоящего, Абдула облегченно выдохнул. Тяжело опустившись в кресло, а не на табурет, принялся шкурить фигуру.
– Абдула, ты где там? – послышался крик. – Я тебе самсы принесла горячей. С бараниной, как ты любишь.
– Тут я, – откликнулся он.
Через минуту увидел подругу Хомы Екатерину. Она была единственной женщиной, которую тот к себе близко подпускал. Работала она в дендрарии кассиром. Получала копейки, но не увольнялась. Любила парк так же сильно, как и Хома.
Катерина была беженкой из Абхазии. Дом, в котором она жила, разбомбили, родители погибли под обломками. Она, будучи молодой женщиной, смогла нелегально пересечь границу, пройдя по горам многие километры. Ее приютила мать Хомякова. Она же устроила на работу.
Девушка очень ей нравилась, и женщина мечтала свести ее с сыном. Но тот, дурило, женился на какой-то, прости господи, прошмандовке. Катерина тоже вскоре в брак вступила. Но быстро овдовела – супруг был уже немолодым. Его квартира досталась ей, и Катя смогла прочно встать на ноги. В сезон она сдавала комнату и огромную лоджию. Вырученных денег хватало на то, чтобы не голодать, работая за копейки кассиром. Через несколько лет Катя купила еще одну квартиру, теперь только для себя и… молодого любовника. Он снимал у нее лоджию до тех пор, пока мог платить. Потом стал ночевать на пляже. Он был художником, рисовал портреты курортников, но его гнали местные, как он их называл, мазилы. Один раз побили. Парень пришел к Кате за помощью – больше не к кому было. Она пожалела бедолагу, пустила на лоджию задарма. А поздней осенью в свою постель.
Хома ругал ее за это. Обзывал старой дурой. Они поссорились и не общались несколько лет. Но когда он ослеп, Катя пришла проведать друга. Оказалось, она рассталась со своим молодым любовником, причем некрасиво. Пока Катя была на работе, он таскал в квартиру девочек (она находила сережки, волосы на подушке, скомканные ежедневные прокладки). Натурщиц, как он говорил, когда оправдывался. Показывал работы. Те, что пристойные. Картины в стиле ню Катя нашла позже. И однажды явилась домой в неурочный час. Застукала художника с натурщицей. Они резвились в ванной, натирали друг друга мягкими мочалками в самых нежных местах и целовались. Катя обоих оттуда выволокла и голыми выгнала из квартиры. Художник был дохленьким, его пассия кило сорок пять весила, а Катю боженька силой не обидел. Крупной уродилась, еще и физически работала много, не только в кассе сидела – ремонт сама в квартирах делала. Плюс аффект. Как щенков вышвырнула. Вдогонку вещи художника, но в окно.
Так рассказывала Катя. Но Абдула с трудом представлял ее разгневанной. Это была очень милая женщина, и она пекла лучшую самсу с бараниной.
Сейчас в руках Кати была тарелка, накрытая чистым полотенцем. Она поставила ее на табурет, из кармана свободных штанов на резинке достала баночку мацони.
– Ты как? – спросила она.
– А ты?
– В шоке. Узнала о смерти Хомы от молочника. – Этот старый абхаз был местным любимцем. Он, как во времена его молодости, ездил по дворам с тележкой, наполненной продукцией. В руках держал колокольчик. Он звонил, покупатели выбегали. – А что с ним случилось? Сердце? Инсульт? Или еще не ясно?
– Ясно. Убили его.
Катя испуганно вскрикнула.
– Да, кто-то забрался в дом и перерезал Хоме горло.
– Какой кошмар!
– Он выжил на трех войнах, – процедил Абдула. – Его не убило электричество. Я думал, смерть щадила его ради чего-то великого. Не хотела забирать раньше времени. Всегда верил, что друг мой, как его тезка из русских былин, рожден для подвига…
Абдула не мог больше говорить. Но и плакать при женщине не хотел. Резко встал, чтоб уйти в дом. Не вышло. Нога подкосилась, Иван рухнул в груду опилок. Катя хотела помочь ему подняться, но была остановлена возгласом:
– Я сам!
С горем пополам Абдула поднялся.
– Катя, ты не обидишься, если я попрошу тебя уйти? Нужно помыться.
– И побыть наедине со своим горем? Понимаю. – Она указала на тарелку с самсой. – Если не съешь, убери в холодильник. Протухнет.
– Я съем, спасибо.
Она хотела еще что-то сказать, но воздержалась. Махнула рукой и удалилась. А Абдула пошел в душ.
Плакать больше не хотелось. Весь скопленный за десятилетия запас слез он сегодня израсходовал. Раньше его глаза всегда оставались сухими. Что бы ни случилось, Абдула крепился. Мужчины не плачут! А он, несмотря ни на что…
Он глянул на свой искалеченный пах. Зрелище кошмарное. Даже сейчас горько смотреть. А уж тридцать пять лет назад? Когда ты молод. И впереди если не вся жизнь, то хотя бы ее половина. Абдуле выть хотелось каждый день. Но мужчины не плачут! Даже те, что без яиц. Ведь не в них дело. Дух главное.
Надо сказать, что Иван очень боялся обабиться. Думал, у него выпадут волосы на лице
