- Господа дворяне, - сказал Мишука, высоко держа перед собой пистолеты, - мириться вы не желаете, надеюсь? Нет? И не надо. Стрелять по команде - раз, два, три, - с места.
Он подал пистолеты, - сначала Мстиславу Ходанскому, затем Сергею. Отошел в угол и разинул рот, очень довольный.
Два канделябра, поставленные на пол, освещали противников.
Секунданты присели, зажали уши, один, схватившись за голову, лег ничком на оттоманку.
- Раз, два, - сказал Мишука.
В это время четвертый секундант, помещик Храповалов, красавец в черных бакенбардах, во фраке и в болотных сапогах, крикнул:
- Подождите.
Взял с карточного стола мел, твердыми шагами подошел к Ходанскому и начертил ему на груди крест, пошел к Сергею и ему начертил крест.
- Теперь стреляться.
Храповалов отошел к стене и скрестил руки. Мишука скомандовал:
- Три!
Враз грохнули два выстрела, дым застлал комнату. Секундант, лежавший на диване, молча заболтал ногами.
Мишука сказал с удивлением:
- Живы.
Взял мел, повернул Мстислава Ходанского лицом к стене и на заду ему начертил крест:
- Стрелять сюда.
Сергею он тоже поставил крест поперек фалд фрака. Противники вытянули позади себя руки с пистолетами. Мишука стал командовать:
- Раз, два...
Сергей покачнулся и, бормоча несвязное, повалился на ковер.
- Готов, - крикнул Мишука, - суд божий!
Ходанский отошел от стены и выстрелил в горлышко бутылки - вдовы Клико. Сизый дым струей потянулся к Мишуке, - он чихнул, замотал губами:
- Шампанского. Лошадей. К девкам... Сережку отлить водой и ко мне в коляску.
Под утро шесть троек с гиком и свистом понеслись по мирным улицам Симбирска. Обыватели подымали головы и говорили заспанным своим женам:
- Заволжье гуляет, - Налымов.
12
Жарко натопленные печи, легкий запах вымытых полов, зимний свет сквозь морозные стекла покоят увядающие дни Ольги Леонтьевны. Тихо улетает время за письмами, разговорами вполголоса, за неспешным ожиданием вестей.
В чистой и белой, наполненной снежным светом комнате трещат дрова в изразцовой печи. Ольга Леонтьевна сидит близ окна за тоненьким столиком и пишет острым, мелким почерком длинные письма. Повернет хрустящий листочек и пишет поперек строк:
"...Я понимаю эту постоянную грусть - ты проверь хорошенько, непременно сходи к доктору. Мне кажется, что ты - в ожидании. Дай бог, дай бог.
Родишь, смотри - не пеленай ребенка, англичане давно это бросили, а уж я - скажу тебе по секрету - второй месяц шью рубашечки и подгузнички. Ты молода, смеешься над старой теткой, а тетка-то и пригодится...
...Пишешь - Никита утомляется на службе, плохо спит, молчалив. Это ничего, Верочка, - обойдется. Трудновато ему, но человек он хороший. Ходите почаще в театр, говорят, Александрийский театр очень интересный. Познакомьтесь с хорошими людьми, сдружитесь. Нельзя же, никого не видя, сычами сидеть на Васильевском острове да слушать, как ветер воет, - этого и у нас с Петром Леонтьевичем в Репьевке хоть отбавляй... ...А мы с Петром поскрипываем. Только я беспокоюсь - брат по ночам стал свет какой-то видеть. Поутру встает восторженный. Работает - выпиливает и точит по-прежнему. Недавно придумал очень полезное изобретение - машинку от комаров, - в виде пищалки. Эту пищалку нужно поставить в саду, она станет пищать, и комары все сядут на листья - не смогут летать и умрут от голоду. Жалко, что проверить нельзя - на дворе зима, комаров нет. И смех и грех... А ты, Верочка, поласковее будь с Никитой, - любит он тебя, любит и предан по гроб... Мороженых куриц и масло, что я тебе послала, - ешьте: к рождеству пошлю еще партию".
Гаснет зимний день. Лиловые студеные тени ложатся на снег, резче выступают следы от валенок. В столовой Ольга Леонтьевна и Петр Леонтьевич, сидя в конце длинного стола, пьют чай и помалкивают. Тонким уютным голоском поет самовар, - прижился к дому. Большие окна столовой запушены снегом.
- Сегодня опять письмо от Сережи получила, - говорит Ольга Леонтьевна, - прочесть?
- Прочти, Оленька.
Ольга Леонтьевна вполголоса читает:
"Вчера вернулся в Каир. Видел старичка сфинкса, лазил на пирамиды. (Петр Леонтьевич начал постукивать ногой, Ольга Леонтьевна взглянула на него, - он перестал стучать.) Пришла мне в голову блестящая идея, милая тетя: решил я здесь купить мумию, дешевка, рублей за пятнадцать. На спине где-нибудь у нее еыпилю кусочек и спрячу его. Мумию запакую и - в Россию. В нашем лесу, - помнишь, в том месте, где, говорят, был скит, - закопаю этого фараона, посыплю сверху фосфором. Пущу слух: что, мол, в скиту могила по ночам светится. Народ - валом. Монаха туда нужно какого-нибудь заманить оборотистого. - Копайте. Раскопают - мощи. Пожалуйте, - продаю место с могилами, с мощами, с подъездной дорогой. Купят. Гостиницу построят. Государю императору пошлют телеграмму. А тут-то я кусочек и представлю: извините,, это мой собственный фараон, вот кусочек из спины, - счетик из магазина. Стами тысячами не отделаются от меня монахи. Вот, милая тетя, что значит - африканское небо, - боюсь, что стану финансовым гением или женюсь на негритянке. Одновременно с этим пишу дяде Мише, - деньги у меня на исходе".
- Нехорошо, - после молчания сказал Петр Леонтьевич, - нехорошо и егозливо. Всегда он был безбожником, а теперь и кощунствует. Напиши ему, чтобы он больше нам не писал про фараонов.
Однажды в сумерки в Репьевку приехал нарочный, налымовский работник, привез Ольге Леонтьевне странное письмо. Каракулями в нем было нацарапано: "Приезжайте, Михаиле Михайловичу вовсе плохо, -хочет вас видеть".
Налымовский работник сказал, что действительно барин - плох, письмо же это писала Клеопатра, девка, - никакими силами барин ее выгнать из усадьбы не мог, потом привык, ныне она за ним ходит.
Ольга Леонтьевна немедленно собралась и в крытом возке поехала в Налымове по большим снегам, по мертвой равнине, озаренной ледяной и тусклой, в трех радужных кольцах, луной.
В полночь возок остановился у налымовского крыльца. Окна в столовой были слабо освещены. Брехали собаки.
В сенях Ольгу Леонтьевну встретила высокая тощая женщина в черной шали, поклонилась по-бабьи. Из дверей зарычала белая борзая сука.
- Что с ним? Плох? - спросила Ольга Леонтьевна, выпутываясь из трех шуб. - А вы кто такая? Клеопатра, что ли? Ведите меня к нему.
Клеопатра пошла впереди, отворяя и придерживая двери. Сука рычала из темноты. У дверей в столовую Клеопатра сказала шепотом:
- Сюда пожалуйте, они ждут.
У круглого стола, покрытого залитой пятнами, смятой скатертью, под висячей лампой увидела Ольга Леонтьевна Мишуку. Он был страшен, - распух до нечеловеческого вида. Облезлый череп его был исцарапан, желтые, словно налитые маслом, щеки закрывали глаза, еле видны сопящие ноздри.
Под локтями и сзади, придерживая затылок, привинчены были к креслу деревянные бруски, - на них, опустив опухшие кисти рук, висел он огромной тушей. Дышал тяжко, с хрипом.
Из студенистых щек устремились на Ольгу Леонтьевну зеленые его глазки. Она в великом страхе подбежала:
- Мишенька! Что с тобой? До чего ты себя довел!
- Сестрица, - с трудом проговорил Мишука, - спасибо, - и стал глотать воздух. - Все сижу, лежать не могу, водянка.
- Гниет у них в груди, - сказала Клеопатра. - А едят беспрестанно, не успеваем подавать.
Действительно, на нечистой скатерти стояли тарелки с едой. Усы Мишуки, щетинистые, тройной подбородок были замазаны жиром. Озираясь, Ольга Леонтьевна увидела там же на столе большую банку с водой и в ней раскоряченную белопузую ящерицу.
- Крокодил, - проговорил Мишука. - Сережка из Африки прислал в благодарность живого. Сегодня подох, значит и я...
В ужасе Ольга Леонтьевна всплеснула руками:
- Доктора-то звали?
- Доктор сегодня был, - ответила Клеопатра, стоявшая, поджав губы, у буфета, - доктор сказал, что они сегодня помрут, в крайнем случае - завтра.
- Зав... зав... зав... - пробормотал Мишука, с усилием поднимая вылезшие брови.
Ольга Леонтьевна спросила:
- Что он говорит? Завтра? Ох, трудно ему помирать...
- Завещание спрашивают...
Клеопатра достала из буфетного ящика сложенный 'лист бумаги, подошла к лампе:
- Для этого вас и вызвали, для свидетельства. И она стала читать:
"Пахотную землю всю, - луга, леса, пустоши, усадьбу и прочее, жертвую, помимо ближайших родственников, троюродной племяннице моей Вере Ходанской, по мужу Репьевой, во исполнение чего внесено мною в симбирский суд векселей на миллион пятьдесят тысяч. Деньгами пятнадцать тысяч дать девке Марье Шитиковой, по прозванию Клеопатре, за верность ее и за мое над ней надругательство. Ближайшим родственникам, буде таковые найдутся, дарю мое благословение, деньгами же и землями - шиш".
Строго поджав губы, слушала Ольга Леонтьевна странное это завещание. Когда чтение окончилось и Мишука, кряхтя и морщась, сложил действительно из трех пальцев непомерной величины шиш, - который предназначался ближайшим родственникам, - Ольга Леонтьевна всполохнулась:
