- Вот я насчет чего, Илья Ильич, - Колина жена, актриса, удивительный талант, театры ее прямо на части рвут, и представь - квипрокво: собираясь в дорогу, деньги и драгоценности положила в багаж, а его взяли да и отправили на Харьков, - дня через три придет. А пока одолжи рублей четыреста, - в самом деле...
Бабин громко рассмеялся:
- Ну и штукари! А куда же ты мужа-то ее спрятал?
- Ну, на речке, на мосту сидит. Мы решили наше положение скрыть. Дай деньги, пожалуйста.
Но дать деньги Бабин отказался наотрез. Видимо, он собирался идти в гостиницу, но, узнав, что актриса плачет, сказал, что явится завтра, после обедни, двинул шапку на брови и шагнул в калитку, за которой зазвенели цепями, захрипели от ярости знаменитые бабинские кобели.
Теплов постоял у ворот, плюнул и пошел через площадь. Внизу, у реки, темными очертаниями стояли осокори, под ногами чмокала грязь, пахло крапивой, болотной гнилью и мокрыми досками. Лягушки ухали теперь во весь голос, квакали, булькали, стонали. Кое-где за рекой невыразимо тоскливо желтел свет в окошечках. На мосту, у перил, стояла согнутая фигура Языкова, - казалось, он внимательно слушал лягушиное пение.
- Иди к ней сам, вались в ноги, объясняй, как хочешь. Ну вас всех к черту! - подходя, с раздражением проговорил Теплое и, вглядываясь в бледное, как полотно, лицо друга, увидел, что оно все в слезах.
- Ну, как же ты встретил Оленьку? - спросил Языков, вытирая глаза. - А меня, знаешь, лягушки очень расстроили.
В сумерки Ольга Семеновна опустила шторы, зажгла свечу, разделась и, присев на постель и поглаживая бока, уставшие от корсета, вдруг изнемогла, уронила голову.
Она получила в Кременчуге пятьсот рублей от мужа и за все эти двенадцать лет на одну минуточку тогда задумалась внимательно - и вдруг со злорадным отчаянием поняла, что она скверная и пошлая актриса, что ей тридцать пять лет, что больше надеяться не на что. В тот день она рассказала своим товарищам по сцене, что муж ее, богатый помещик, вот уже пять лет зовет ее вернуться к обязанностям жены и светской женщины.
Актеры и она сама поверили этому. Ольга Семеновна заплатила неустойку антрепренеру, продала туалеты, - часть денег сейчас же взяли у нее взаймы, остальные куда-то делись, - устроила прощальный ужин, расплакалась, прощаясь навсегда с театром, и уехала, и вот она сидит на железной жесткой постели в затхлом номерке, мигает свеча в позеленевшем подсвечнике, за обоями шуршат тараканы. Сидит одна, мужа нет, и весь сегодняшний день непонятный, тревожный, зловещий...
Ольга Семеновна поежилась от холодка, влезла под одеяло и поджала ноги. Несмотря на природное легкомыслие, заснуть все-таки она не могла. Вдруг за окном раздались сдавленные торопливые голоса: "Не пущу!.." "Пусти руки!.." - "Не пущу!.." - "Убью, пусти руки!.."
Ольга Семеновна села на постели. С отчаянно бьющимся сердцем она различала, что - один голос был Бабина, другой чей-то страшно знакомый.
В это время рванули ставню, и мимо окна прокатились два человека. Минуту спустя послышался скрип половиц в коридоре. Шаги приблизились. Несколько раз, осторожно, повернул кто-то дверную ручку. Ольга Семеновна сидела не двигаясь, в ужасе.
Дверь приоткрылась, и в ней появился Николай Языков. Он был в драповом пальто с поднятым воротником и без шапки. Рот - черный, глаза побелевшие, безумные. Ольга Семеновна поднесла ладони к щекам и втянула голову в плечи.
- Николай, это вы? - стуча зубами, прошептала она.
Языков хотел что-то сказать, но только облизнул запекшиеся губы, отделился от двери, подошел, - от него, как от утопленника, пахло болотом, - и опустил, наконец, зажмурил нестерпимо горевшие глаза.
- Оля, - проговорил он, едва ворочая языком, - я на минутку, проститься... Ухожу. - Ледяными пальцами он взял ее руку, лицо его все сморщилось, затряслось. Он опустил ее руку, отвернулся и вышел. И только тогда, когда шаги его затихли и хлопнула наружная дверь, Ольга Семеновна начала кричать, затыкая рот подушкой. Потом соскочила с кровати и заперла дверь на ключ.
Теплов в это время бегал за реку к старухе закладчице, пригрезился сжечь ее живьем вместе с лавчонкой, но вернулся без денег. Языкова он не нашел ни в гостинице, ни на мосту, покричал было его, но слишком уж все получилось скверно, и решил просто - лечь сдать.
Из-за осокорей поднялся тускло-оранжевый шар луны, и отблеск ее лег на черную воду. Было душно и сыро. Теплов повернул с моста прямиком через лопухи и у дощатой высокой стены гостиницы, на которую падал лунный свет, между сваями, подпирающими задний фасад, увидел Николая Языкова. Он сидел, положив на поднятые колени локоть и уткнув в него лицо.
- Что, Коля, говорил с женой? - спросил Теплов, взбираясь по откосу. Что она?.. Ну, ну, не стони, не буду, не буду. - Вздохнув, он сел рядом с ним. - Какая она милая, красивая, прелестная женщина... Знаешь, Коленька, пойдем домой, водочки выпьем, а то - простудишься на сырой траве. Завтра мы непременно что-нибудь придумаем. Можно тебе, например, сделаться земским начальником. Честное слово, - замечательная идея. Три тысячи жалованья, казенная квартира, свое маленькое хозяйство... А я вас такие научу селянки делать - язык проглотишь. Слушай, - по вечерам твоя жена будет нам что-нибудь декламировать. Лампа горит, тепло, уютно... А тут как раз тетка какая-нибудь умрет, получишь огромное наследство.
- Живот боли г, - сквозь стиснутые зубы проговорил Языков.
Теплое заботливо наклонился к нему:
- Ты не ел, что ли? Коля, что с тобой? Николай, отвечай... Что это у тебя? Отдай!.. - Теплов вытащил из стиснутой и похолодевшей руки друга старый дуэльный пистолет. Он был весь липкий. Языков, часто, часто вздыхая, как собака во сне, повалился набок и поджал колени к самому подбородку. Теплов отполз от него, поднялся и, уже не помня себя, закричал: - Спасите!
Но на его крик в темном спящем городке только брехнула где-то собака да за рекой сонно и успокоительно застучал в деревянную колотушку ночной сторож.
Илья Бабин сидел у себя, в горнице, на жестком диване и пил донское шампанское. Брови у него перекосило, после давешней драки на щеке осталась багровая царапина. Постукивая пальцами по столу, он мутно глядел на фотографический портрет тятеньки, висевший на стене: "Ну и скука!"
Вдруг в ворота раздался отчаянный стук. Рванулись па цепях, завыли кобели. Бабин кинулся к окну, но ночь была темна. Он надел шапку и пошел отворять.
Через минуту в горницу, впереди Бабина, вбежала Ольга Языкова. Она была в рубашке, завернута поверх в клетчатое одеяло, и на растерзанных ее волосах была надвинута вчерашняя ярко-красная шляпа с черными страусовыми перьями. Ольга Семеновна остановилась, стуча зубами, повернулась к Бабину, подняла голову, сложила под одеялом руки.
- Он застрелился, спасите меня, ради бога, - сквозь дробь зубов прошептала она, - я погибаю, у меня ничего нет, я боюсь!.. Делайте со мной все, что угодно.
Бабин провел большой ладонью по лицу своему, решительно подошел к столику, взял бутылку и стакан, вышвырнул то и другое в раскрытое окошко и оправил вязаную скатереточку.
- Здесь вам будет чисто, располагайтесь, живите, сколько душе угодно... Мы не звери, - сдвинув брови, сурово проговорил он, - мой дом ваш дом. Сейчас бабу вам позову.
Он вышел и крикнул за стеной:
- Матрена, продери глаза-то, иди в горницу, там барыня плачет. Да самовар поставишь. На - ключи.
Затем Ольга Семеновна видела, как Бабин с фонарем зашагал через площадь к гостинице.
Ольга Семеновна уронила голову. Страусовое перс повисло у нее перед лицом. Тогда с омерзением она содрала с себя шляпу и швырнула ее на пол, под диван. Вошла молодая круглолицая баба, жалостливо улыбаясь.
СВАТОВСТВО
1
Лизавета Ивановна сидела у окна за рабочим столиком с вязаньем в руках и, постукивая костяными спицами, говорила ровным своим, надоедным голосом:
- Вот хотя бы Шабалова, хорошая женщина - сказать нечего, а я не могу ее терпеть. Все-то у нее куры да индюшки на уме, нет другого разговора... "А сколько у вас, Лизавета Ивановна, матушка, гусей родилось?" "Двадцать"... Что ж из того, двадцать - так двадцать, а она молчит полчаса. "У меня ныне тридцать один гусь", - скажет и вздохнет, будто сама тридцать одного гуся снесла. Нет, друг мой Миша, - вынув спицу и мельком взглянув на сына, продолжала Лизавета Ивановна, - небольшие мы с тобой помещики, а дворяне... |Так-то... Я не говорю, чтобы зазнаваться нужно - для этого купилок нет, а так на ночь, помолившись богу, и шепни в подушку: слава тебе, создатель, что родил меня дворянином. Что же ты, Миша, молчишь, понять меня не можешь, - голова у тебя дурацкая?
Действительно, голова у Миши, или Михаилы Михайловича Камышина, была в виде огурца - кверху уже. Брови - белые, ресницы и жидкие волосы, как лен, зато толстые щеки и губы, которые Лизавета Ивановна звала не иначе как шлепанцы, краснели от здоровья...
Миша глядел на тарелку с бумажкой, где мерли мухи, слушал надоедные слова маменьки и молчал, обиженно поджав рот...
