Казалось, сами чужане еще не знают, но их поведение становилось все более задиристым и нестерпимым, хотя пока еще не все держали себя одинаково вызывающе. Но Амарилис Лугоцвет и Альпиноксу довольно было и менее явных признаков, что бы укрепить их в тех ужасающих предчувствиях, которые все более тяжко угнетали их души. И потому каждая из прогулок, приводившая их в общество чужан, была одновременно прощанием с краем, да и со всей страной, которую они твердо решил покинуть.
— Нет сил опять беспомощно на это глядеть… — говорил Альпинокс, когда они обсуждали свой предстоящий отъезд.
— Видеть, как опять разразится это безумие… — каждый раз отвечала Амариллис Лугоцвет. В этом вопросе они были вполне едины.
Будущие жертвы и будущие преступники еще сидели в одних и тех же ресторанных садиках, хотя нередко уже за разными столами. Еще смягчающе действовали узы курортных знакомств, длившихся не одно десятилетие, во всяком случае, те узы, что связывали местных жителей с их летними гостями. Ведь труднее ни с того ни с сего начать смотреть другими глазами на людей, которых видишь здесь каждое лето, чем на тех, кто где-то там, за границей, создал для себя другой образ жизни.
Во время одной из таких прогулок Амариллис Лугоцвет и Альпинокс встретили Саула Зильбера, который никак не мог бросить свое излюбленное занятие — рыться в скальных осыпях в поисках редких камней. Чтобы не компрометировать Амелию и ребенка, не имевшего к нему никакого отношения, — он тоже обладал некоторым даром предвидения, — Зильбер предпринимал свои походы один и жил теперь у друзей.
Они немного прошлись все вместе и зашли отдохнуть в хижину, затерянную в горах, где хозяйничали гномы-перевалыши и где Зильбера знали давно как «камнедробителя». Там можно было посидеть спокойно и за кружкой молока с куском хлеба высказать вслух кое-какие мысли, о которых в других местах опасно было уже и заикаться.
Амариллис Лугоцвет, хорошо осведомлена обо всем, что касалось семейства фон Вейтерслебен, хотя с Амалией она была не так близка, как с ее матерью Сидонией, знала о глубоком чувстве, связывающем Амелию и Зильбера, чувстве, которое, наверное, и послужило причиной того, что Софи была зачата от другого, — ребенок мог сделать еще более прочными узы, и так уже необыкновенно прочные для женщины из этой фамилии.
Но ей было известно и другое: Зильбер втайне все еще надеялся, что Амелия последует за ним и разделит тяготы неизбежного изгнания, хотя, с другой стороны, он уже слишком хорошо ее знал, чтобы не понимать — Амелия никогда не решится последовать за каким бы то ни было мужчиной. При подобной ситуации приходилось опасаться, что Зильбер упустит время и с закрытием границ, которое уже предвидела Амариллис Лугоцвет, окажется пленником в этой стране. И когда Амариллис не постеснялась выразить ему свои опасения, Саул Зильбер в ответ только вяло кивнул и погрузился в своя невеселые думы, так и не приняв определенного решения насчет отъезда.
Только когда Амариллис Лугоцвет и Альпинокс начали поговаривать о том, что и они хотят покинуть страну, во взгляде Зильбера появился проблеск интереса.
— А куда вы поедете? — спросил он, не то чтобы с любопытством, но все же с таким выражением, будто у него самого тоже есть некий план.
— Наверно, куда-нибудь на Запад… — ответила Амариллис Лугоцвет, сделав неопределенный жест рукой, — она и сама еще не решила, куда, да и не было уверенности, что они с Альпиноксом изберут один и тот же маршрут.
— В Англию? — спросил Зильбер таким тоном, будто и сам уже об этом подумывал.
— Для начала, пожалуй, — согласилась Амариллис Лугоцвет, — а оттуда, возможно, дальше, точно мы еще не знаем.
— Так вы, почтеннейшая, уже решили, куда мы направимся? — с улыбкой спросил Альпинокс.
— В общем, да, но, может быть, вы хотите совсем в другое место? — ответила она, чтобы несколько смягчить поспешность своего заявления.
В тот день они втроем допоздна засиделись в хижине перевалышей, а перед тем, как, хорошенько отдохнув, неспешно пуститься в обратный путь, — было полнолуние, и небо сверкало звездами, — сговорились сообща покинуть страну. От Зильбера ничего не требовалось — только быть наготове и ждать сигнала. Все остальное он мог спокойно предоставить этой любезной чете, обаянию которой подпал всецело. К тому же он был еще слишком погружен в свои мысли об Амелии и предстоящей разлуке с нею, чтобы в его сознании могло зародиться какое-то недоверие предложению этих милых людей, показавшихся ему вполне естественным. Он доверился им и их добрым намерениям, и это было ему на руку, — он надеялся таким образом как можно дольше оставаться возле Амелии, не заботясь о путях и способах своего бегства; самая мысль об этом необходимость все время к ней возвращаться была ему ненавистна.
В последний раз удалось Альпийскому королю пригласить к себе в замок на небольшую вечеринку всех живших в округе Долговечных, и хотя по видимости среди собравшихся вскоре воцарилось обычное разгульное веселье со всем его задором и вольностями, все же настроение было не такое, как обычно, и когда настала полночь, все, посерьезнев, чинно расселись в кружок с бокалами в руках и принялись обсуждать предстоящие события.
Драконит казался еще более озлобленным, чем всегда, — он принял твердое решение вернуться в недра своей горы. К чужанам он относился теперь как нельзя хуже и намеревался, насколько хватит сил, оградить от них свое царство. Не урвать им ни крупицы из его сокровищ, наоборот, он сам завладеет их сокровищами, и надо сказать, что в некоторых случаях это ему действительно удалось, хотя лишь через несколько лет, а именно, когда война кончилась и кое-кто на людей, бывших за нее в ответе, стремясь обеспечить свое личное будущее, второпях зарыл у подножья горы множество ящиков, наполненных золотом. А другие ящики, которые подобные же люди опустили на дно одного из горных озер, забрал себе фон Вассерталь. Не стал он брать только фальшивые деньги, так и оставил лежать на дне, — впоследствии их подняли водолазы.
Фон Вассерталь собирался совершить путешествие по морям-океанам и посетить затонувшие земли, о которых иногда повествуют в сказках легендах чужан, хотя и в искаженном виде. Лишь много позже, ровно через тридцать лет после окончания той роковой войны, одному из чужан удалось в маленькой синей книжечке сообщить достоверные сведения об этих землях[2]; можно даже предположить, что фон Вассерталь кое-что ему подсказал. Однако у всех домочадцев Вассерталя печально вытянулись лица, когда они поняли, что теперь невесть сколько лет будут прикованы ко дну озера, потому что фон Вассерталь намеревается путешествовать в одиночестве. Но пока он был еще здесь, он тоже помог кое-кому из чужан бежать. Вскоре среди последних распространилась невероятная история про женщину, которая каталась по озеру на лодке и не вернулась назад. Позднее ее видели в Южной Америке, но она никому не рассказала о подробностях своего бегства.
Прозрачная пребывала в состоянии тяжелой депрессии и поговаривала — уже тогда — о возвращении в иную форму бытия. Ей все чаще, говорила она, приходит мысль отдать предпочтение древесному началу в себе. Она только боится, что всеобщее разрушение распространится и на леса, что им угрожают бомбы и пожары, а она не сможет с должной быстротой аннулировать свое превращение в дерево, ведь для того, чтобы перейти в растительное существование, требуется уже огромное напряжение сил.
И пока они таким образом беседовали, их прямо трясло от сознания того бессилия, на которое они были обречены, быть может, и по собственной вине, — бессилия перед непотребством чужан, но в то же время оно помогало им осознать, до какой степени сами они уподобились чужанам и чуть ли не сделались их творениями. Это они-то, явившиеся на свет задолго до тех и уверенные в том, что переход в иную форму бытия зависит всецело от них самих.
— Слишком много мы с ними возились, — кипя от гнева, сказал Драконит.
— И смотрели сквозь пальцы на темп их развития. Он нам даже импонировал. Нас-то они давно уже догнали, — заметила Прозрачная.
— Если без конца с ними путаться, как делаете вы… — Амариллис Лугоцвет не могла удержаться от ехидного замечания. Но Прозрачная и бровью не повела, и Амариллис продолжала более дружелюбным тоном: — Но теперь нам все эти рассуждения не помогут. Решать, какую форму бытия мы изберем для себя на будущее, надо без спешки. Самым губительным будет для нас — это ежели мы, под воздействием чужанских катастроф, второпях забежим в собственном развитии. Конечно, мы стали теперь фигурами таинственных былых времен, но ведь только в глазах чужан. Так неужели мы должны перенять их взгляд?
Альпинокс покачал головой.
— Мы должны научиться смотреть на себя по-новому. Быть может, предстоящее великое путешествие поможет нам познать многое из того, что необходимо познать.
