– Ты наверняка таишь на меня обиду, да? Мы с твоим папой старались уделять равное внимание вам обоим, не выделять кого-то одного, но зачастую…
– Уилл лучше меня, мама! – Мои губы растягиваются в искреннюю и широкую улыбку. – Его невозможно любить «одинаково». Либо больше всех, либо вообще никак. – Я качаю головой из стороны в сторону и чувствую, как моя душа, словно почки на веточках весной, расцветает, благоухает и радуется своему собственному солнцу в лице брата. – Ведь он просто…
– Да, – смеясь, всхлипывает мама, – Я знаю, милая.
Я смеюсь вместе с ней и обнимаю её за талию, утыкаясь в плоский живот щекой. Хорошо, что мои колени прижаты к полу, иначе они бы просто безвольно подкосились. Мы не виделись с ним всего лишь несколько часов, а я ощущаю себя покинутой. Проклятье, это ужасное и мрачное чувство. Словно из твоей жизни высосали весь свет.
«Затаила обиду»? Боже, нет, что же за несусветная глупость? Я ведь понимаю их. Понимаю и принимаю людей такими, какие они есть. Я – сплошное разочарование, Уилл – смысл жить дальше; я – сто шестьдесят сантиметров маленького недоразумения, а он – чёртов греческий бог. Я улыбаюсь сквозь слезы. Я давно уже выросла. Я люблю себя и, кажется, постепенно вылезаю из своего панциря благодаря Уиллу. Но это исключительно мои заботы – то, какой я принимаю себя. Мои комплексы, мои страхи, мои мечты. Мои. А теперь и его. Но это совершенно не касается остальных. Даже наших родителей, так уж у нас вышло.
Уилл всегда притягивал к себе взгляды. Женщин, старушек, детей, да даже мужчин. Он шёл на контакт. Со всеми. Я – нет. Он всегда убеждал меня в том, что дарить людям добро и улыбки просто так – и есть быть хорошим человеком. Да, Уилл был хорошим человеком. Я – нет. Он мог разобраться в себе, в проблемах своего мутного друга Кева, починить мои сломанные игрушки и починить меня саму. Он мог всё. Он знал, чего он желает, и знал, чем будет заниматься по жизни с самого детства. Я – нет. Точнее, быть может, в самой глубине моей души и лежали все ответы на эти вопросы, но добраться до этой глубины было мне не по силам. Просто я было иной. Рядом с ним мне нравилось творить добро, рядом с ним я любила себя; если я была рядом с ним, я пела и знала, что хочу заниматься этим более серьезно. Но, чёрт возьми, что я могу без него?
– Мам, расскажи мне.
– Что же тебе рассказать, дочка? – она прикасается к моему лицу своими руками и ласково гладит по щекам.
На языке крутится: «Что ты скрываешь?», но губы произносят лишь это:
– О нашем детстве. Я помню не всё.
Её глаза светятся счастьем, а недавняя пелена боли постепенно отступает. Я буквально наблюдаю это: как переживания её сходят на нет, лоб разглаживается, а напряжённые плечи медленно расслабляются. Так как же я могу вторгаться в её прошлое сейчас? Теребить её незажившие раны? Как?
Что ни говори, а Уилл стал отличным учителем. Ведь, наверное, хороший человек поступает именно так.
Сжимаю в пальцах свой серебряный кулон и вспоминаю маленькое фото, что скрыто в нём: светловолосый высокий мальчик обнимает маленькую малышку с каштановыми кудряшками. Они такие разные, но их глаза светятся и искрятся счастьем. В их объятия втиснулся старый толстый бульдог, и они оба широко улыбаются.
***
– Эй, котёнок, – знакомый шёпот касается моего уха. Тихий и ласковый баритон. Любимый обволакивающий голос. Я моргаю несколько раз, заставляя свои слипшиеся ресницы открыться.
Вижу перед собой Уилла. Такого красивого с самого утра, что даже становится больно. Но это приятная боль. Это всего лишь сердцу становится тесно в моей грудной клетке. Оно неистово бьется об неё, и от этого хочется смеяться. Он здесь. После насыщенной на переживания ночи я даже не помню, как добрела до кровати. Но, оглядевшись по сторонам, понимаю, что забрела совершенно не в ту сторону.
– Ты пришла под утро и что-то бормотала мне в плечо, – улыбается брат и легонько целует меня в миллиметре от губ. И вдруг воспоминания постепенно возвращаются в мою сонную голову. Я прикрываю от стыда глаза. Боже мой. – А ещё чувствовался запах отцовского виски. – Его улыбка становится шире.
Я издаю страдальческий стон и зарываюсь головой в подушки. Ощущаю, как он ловит меня и достаёт из вороха одеял, притягивая к себе. Кажется, за окном всё ещё идёт дождь. Такой неторопливый, успокаивающий слух. Мне хочется спрятать от брата свои горящие от смущения щёки, и я перевожу свой взор в окно и убеждаюсь в своих предположениях. Небо всё так же затянуто серыми тучами, но грозы больше не слышно. Я задерживаю свой взгляд, а мысли мои возвращаются ко вчерашнему разговору с мамой. Она ещё долго делилась со мной своими воспоминаниями о нашем детстве, но при этом глаза её излучали боль. Тихую агонию, переполнявшую её изнутри, но едва ли заметную снаружи.
Помню, как, теснимая ностальгией по нашему счастливому детству, я спустилась в кабинет отца и выпила целый стакан неразбавленного ирландского виски. К слову, я почти не пью, потому даже один бокал уносит меня либо к розовому пони, либо к проклятой драме моей жизни. Что случилось этой ночью – и так понятно. Я прорыдала практически до утра и отправилась искать утешения. Помню, что единственное, что пульсировало в моей голове наиболее отчётливо, это: «Хочу в его тёплые руки». А дальше – беспросветный туман. Тяжёлый сон. Но даже в нём мне было бесконечно хорошо, ведь его руки действительно были тёплыми и большими и они прижимали меня к себе.
Но сейчас мне становится не по себе. Я мерзкая и отвратительная дочь, которая увлекла на самое дно порока Уилла. Их гордость, смысл их жизни, их свет. Как же так? Я вытираю слёзы своей мамочки, а затем иду за помощью к нему, где его чуткие пальцы непременно вытрут мои собственные слёзы со щёк. И ведь не всё же так просто. Причиняя боль родителям, мы непременно причиняем её и себе. Это палка, заострённая с двух концов. Снова эти тревожные звоночки в моей голове – предупреждающе гудят и мигают красным огнём.
Мне страшно.
– Расскажи мне, – просит меня он и прижимает к себе ещё крепче. Я остаюсь сидеть, завёрнутая в его объятия, и ощущаю спиной, как бьётся его сердце. Его подбородок покоится на моей макушке, и я знаю: он всё понимает. Мы оба смотрим в окно и молчим некоторое время.
– Вчера очень долго гремел гром, и я не могла уснуть. Когда шла к тебе, услышала, как мама плачет. Отец уехал в командировку, и она была одна. Сидела там, в темноте и сотрясалась от своих рыданий. Снова, понимаешь? Рядом с ней были какие-то фотографии, газетные вырезки. Я не знаю, что это могло быть. А затем мы поговорили. Я успокоила её и не стала допытываться, но у меня предчувствие. Что если… если она уже знает о нас?
