— Мы оказались в чрезвычайной ситуации. До последней минуты я совершенно не представлял, как поступить. До тех пор, пока мы не вернулись, нам в любой момент еще могло что-то понадобиться. Единственное, что я мог сделать, это оставить мой рюкзак посередине аэропорта.
— Я бы просто написал слово «Израиль», адрес нашей больницы и оставил бы все у любого охранника, — огорченно сказал фармацевт. И, не распаковывая коробки с таблетками и перевязочным материалом, он просто выбросил их, даже не взглянув, а инструменты небрежно швырнул в старую картонную коробку.
Я хотел сказать ему несколько слов восхищения той изобретательностью, с которой он приготовил мне этот набор, рассказать, как я им воспользовался и как он мне пригодился, но он, дружелюбно махнув рукой, уже качал головой, словно я по недомыслию лишил его возможности в частном порядке помочь страдающему человечеству во всем мире.
После этого мои мысли были направлены к тому, как вернуть фотографии Лазару, и, благодаря хорошему воспитанию, полученному мною дома, в последний момент удержался от того, чтобы сделать еще один комплект для себя — не со всей серии снимков, но хотя бы с одного из них, с того, где она стоит совершенно одна; отсутствие других членов семейства, в изобилии представленных на снимках, сделанных в Бодхгае, вполне устраивало меня. Если же я хотел освободиться от мыслей об этой поработившей меня женщине, убеждал я себя, то лучше, чтобы это произошло как можно скорее, пока еще не поздно, и в этом случае отлично получившаяся ее фотография, подобная той, на которой она просто стоит одна и улыбается (пусть даже едва заметной улыбкой) с огромным Тадж-Махалом, как мираж, высившийся за нею в призрачно-розовом свете, — такая фотография могла только отсрочить вожделенное освобождение. И хотя с того момента, когда я в последний раз видел ее, прошло целых три недели, это лишь усилило чувства, которые я к ней испытывал. К примеру, дружелюбное замечание Хишина о том, что не только Лазар проявил внимание к моему будущему, возбудило во мне внезапное подозрение, что в подоплеке этого скрывается тайная влюбленность в жену Лазара самого Хишина, — подозрение столь же идиотское, сколь и неотвязное. Что привело к тому, что в один из моих последних дней пребывания в больнице в хирургическом отделении я обнаружил себя шагающим по направлению к административному крылу, с тем чтобы отдать Лазару его фотографии и осведомиться о здоровье моей пациентки, передав при этом привет его жене. Но секретарша, которая в ту же минуту узнала меня и вспомнила мое имя, приветствуя с искренней добротой и сердечностью, сочувственно сообщила, что Лазар только что вышел из офиса и отправился на обеденный перерыв. И я, словно ведомый дьяволом, так, как был, в своем белом халате, пустился вдогонку, с тем чтобы поймать его или, если не получится, хотя бы за ним проследовать.
Потому что я был уверен — он спешит на свидание с женщиной, которую в тайных своих мыслях я давно уже называл любимой. Он не любил оставлять ее одну — я думал об этом с раздражением, но и со страстью, которая ускоряла мой шаг и обостряла чувства, так что вскоре я смог в толпе спешащих на перерыв разглядеть гриву вьющихся седых волос еще до того, как все заполнили стоянку для машин. Я на ходу ухитрился стащить с себя белый халат, который и засунул в черный ящик, служивший на «хонде» багажником, достал свой треснувший шлем и быстро надел его. У меня не было с собой моей кожаной куртки, а на улице было совсем не жарко. Я завел мотоцикл. Поскольку мне было известно, как выглядит машина Лазаров, о которой мы подолгу говорили на протяжении всего долгого пути от Нью-Дели до Варанаси, я смог разглядеть ее в тот момент, когда она выезжала со стоянки. Из кинофильмов я был знаком с теми преимуществами, которыми обладает мотоциклист, преследующий автомашину, но никогда мне не приходило в голову задуматься над теми преимуществами, которые заключены в мотоциклетном шлеме с опускающимся козырьком, позволяющем преследователю сесть на хвост, оставаясь при этом неузнанным. Был час пополудни, и машина, управляемая Лазаром плыла в общем потоке уверенно и аккуратно, направляясь к центру города и той улице, на которой располагался офис его жены.
Места для парковки там не было, и ему пришлось остановить машину на тротуаре, извинившись перед хозяевами лавки, которым он преградил выезд, объяснив, что уедет, как только она выйдет из офиса. И действительно, не прошло и нескольких минут, как она вышла (для меня они тянулись нестерпимо долго, поскольку, сидя неподалеку от машины Лазара на своей «хонде», я промок до нитки под непрерывно моросившим дождем). Когда я увидел ее, спешащую к машине на своих высоких каблуках — женщину средних лет в короткой, может, даже слишком короткой для ее возраста юбке, одетую в блузку голубого бархата, которую она носила почти не снимая во время нашего путешествия по Индии, — когда я увидел ее улыбающееся округлое лицо, ее, с несколькими офисными папками, зажатыми под полной рукой, пытающуюся раскрыть зонтик, чтобы спасти свою прическу, я понял, что не ошибался в отношении своих чувств. Это не был самообман, и это не был мираж — я и на самом деле полюбил ее.
* * *
Я мог на этом прекратить преследование и укрыться в одном из подъездов, дожидаясь, пока кончится дождь, а затем вернуться в больницу; или я мог подойти к ним, изобразив неожиданную встречу, отдать им конверт с фотографиями, обменяться несколькими фразами, договорившись о возможной встрече в будущем, и распрощаться. Но я вместо этого оставался сидеть на мотоцикле в одной легкой курточке, защищенный лишь надвинутым шлемом, и ждал, пока они стронутся с места; тогда и я мог бы последовать за ними, правда, решив соблюдать на этот раз большую дистанцию, так как боялся, что она может оглянуться. Я двигался следом за ними и притормозил, когда они остановились у кондитерской; сидел и смотрел, как она входит внутрь, а потом выходит, неся в руках прямоугольную белую коробку, перевязанную голубой ленточкой, что напомнило мне о коробке из-под обуви, которую я добровольно возил в своем чемодане. От кондитерской они двинулись к овощной лавке, где после некоторых препирательств и остановились; арабский подросток тем временем загружал в их багажник ящики с фруктами и овощами. Во всем этом проглядывала явная забота об их округлых животиках, подумал я не без сарказма, и хотя я давно уже промок до нитки, я продолжал сидеть у них на хвосте, поскольку хотел увидеть, как они входят в собственное жилище, расположенное на Чен-Авеню. И я увидел это. Увидел, как они выходят из машины, помогая друг другу; как несут все эти корзины и ящики и исчезают за огромной дверью из стекла. Да, все это означало, что она не хочет оставаться одна даже на время обеденного перерыва, подумал я, и почувствовал что-то вроде облегчения.
Но фотографии в этот день я все же им не отдал, несмотря на то, что уже к четырем часам Лазар вернулся в свой офис. Не отдал я их также и на следующий день, но зато точно так же, как и накануне, проследовал за ним, чтобы убедиться, простирается ли его забота о жене день ото дня на время ее обеденных перерывов, во время которых она не хотела быть одна. Снова лил дождь. Вместо короткой юбки и высоких каблуков на ней были грубые башмаки и брюки в обтяжку, а на лоб надвинут был черный берет, поразительно менявший ее облик. Чем все это должно было кончиться? Я впал в отчаяние, возвращаясь, промокнув до исподнего, в больницу, после того, как увидел их, входящих в свое жилище через стеклянную дверь. То был последний день моего пребывания в хирургическом отделении, но до сих пор ничего не было оговорено с профессором Левиным, который вот уже две недели отсутствовал, сраженный какой-то таинственной болезнью, а потому впервые в своей жизни я чувствовал себя как бы подвешенным в воздухе, без опоры и покровителя. И потому решил, что после полудня, когда Лазар вернется, я отправлюсь к нему в офис, отдам фотографии и спрошу, могу ли я получить место временного замещающего врача. Но оказалось, что его секретарша, мисс Колби, при всей ее ко мне дружеской расположенности, не смогла найти в плотном расписании главы больничной администрации свободного времени для нашей встречи. Только с наступлением темноты, когда я по собственной инициативе пошел от одной кровати к другой, прощаясь со своими больными, не подозревавшими, что я наношу им прощальный визит, поскольку я ничего им об этом не сообщил, не желая, чтобы они почувствовали себя покинутыми или даже преданными перед лицом долгой и бессонной ночи, предстоявшей им. В это время и зазвонил телефон, установленный в палате. Секретарша Лазара разыскивала меня, чтобы сообщить — глава администрации закончил прием посетителей и будет рад увидеть меня в своем офисе.
И опять я обнаружил, что нахожусь в просторной, со вкусом обставленной комнате с цветными шторами и цветущими растениями, в комнате, которая самым разительным образом отличалась от всех врачебных помещений, как некая уютная и отгороженная от внешнего мира обитель, защищенная от всех на свете невзгод. От запахов, таблеток и медицинских инструментов, но равным образом и от всевозможной канцелярщины, анкет и бланков, а также папок, создавая впечатление, что отсюда не исходит, а, наоборот, сюда стекается все, что имеет отношение к работе больницы. Лазар сидел за своим столом. Его кудрявая голова, которая так эффектно выделялась среди толпы индийцев на улицах Нью-Дели, опиралась на высокую спинку директорского кресла, в то время как он вел оживленную беседу с мисс Колби, своей преданной тридцатипятилетней секретаршей, стоявшей рядом с ним.
