Вспомнил он, как в детском доме была елка и как под елкой выступал клоун. Одна щека у клоуна была белая, а другая — красная, — всем это очень нравилось. Но вот клоун вынес мешок, достал из него корзинку, полную пряников, показал ее публике, сидящей в огромном зале, и закричал пронзительным голосом, таким, каким и теперь кричат клоуны в цирке: «Вы это видели?» — «Видали!!» — ответила ему вся детская публика и Кеша, потому что они все уже любили клоуна с разноцветными щеками. «Не увидите!» — ответил им клоун, оскалился и вдруг стал кидать в свой огромный рот пряник за пряником до тех пор, пока корзинка не опустела. Зал притих, потом в первом ряду тоненько заплакала какая-то девочка, потом другая, еще одна, и скоро заплакали все, кто был в зале. Заплакал и Кеша. Он почему-то вспомнил тогда ушедшего от него незнакомого человека, приносившего ему сахар, на которого он в последний раз даже не оглянулся.
С громким стуком то и дело хлопает дверь в подъезде. Кто-то поднимается, отдыхая после каждых четырех шагов. Может быть, к Зинке бабушка идет на Новый год. Разнообразные шаги одинаково удаляются по лестнице вверх. Иногда наступает торжественная тишина, будто сохраняющая память об ушедшем наверх человеке. В будни нет такой тишины. В будни и Зинка и Димка с пятого этажа бегут из школы… Когда мама забывает ему оставить ключ, он может их остановить и поговорить с ними. В будни можно и во дворе поиграть до темноты и слепить снежную бабу, а если кто-нибудь вынесет мяч, то и в футбол. Сейчас же, наверное, во дворе никого нет. Кеша прислоняет портфель к стенке, чтобы мама, когда придет, поняла, что он, Кеша, вернулся из школы и находится недалеко, и выходит во двор. Там никого нет. Даже старушки не сидят на скамейках. Падает крупный сиреневый снег. Он покрыл низкую ограду детской площадки, песочницу, карнизы окон. В окнах еще темно. На улице фонари не горят. Сиреневый снег покрывает плечи, шапки прохожих, крыши машин, исчезает в фиолетовой подтаявшей грязи. По сиреневым сугробам на плечах и шапках прохожих можно узнать, сколько тот или иной человек бродит по улице. Некоторые люди с зонтами. И на них тоже сугробы.
На стоянке такси длиннющая очередь. Обычно тут стоят машины с зелеными огоньками, а людей нет. Сейчас все наоборот: машин нет, а людей — длиннющая очередь. Двое мужчин и одна женщина держат елки. На ветках елок тоже сиреневый снег, и Кеше кажется, что вся очередь стоит в негустом лесу. Вдруг в одной из женщин Кеша как будто узнает маму: у нее такая же шапка, и сумка, и на шее платок. Кешу вдруг знобит от страха, ему начинает казаться, что с мамой что-то случилось, что, может быть, напали на нее братья-разбойники, как в сказке, и ограбили ее, похитили, а может, даже убили. Кеша вспоминает, как однажды в детском доме позвала его директорша, как сказала, что за ним приехала мама, как он шел за директоршей и не верил, потому что не знал, была ли у него мама когда-нибудь, не знал, должна ли быть у человека мама. Вспомнил, как мама гладила его по голове, и вспомнил ее будто бы, хотя еще долго называл ее тетей. Теперь ему смешно, почему он называл ее тетей, и смешно даже, когда другие называют ее тетей или по имени-отчеству, потому что теперь уже не понимает, как маму можно называть не мамой.
Женщина в маминых шапке, платке и с ее сумкой вдруг повернулась и пошла по улице. Кеша пошел за нею. Она вошла в универмаг. В универмаге горел яркий свет, посреди большого зала стояла огромная елка, на макушке горела разноцветная звезда; непонятно, кто и как мог повесить ее на такую верхотуру. Возле прилавков толпились люди, и Кеша сразу потерял женщину. Он потолкался возле прилавка с надписью «ТЭЖЭ», — здесь пахло духами и сквозь толпу женщин невозможно было пробиться. Подумав, пошел туда, где продавались игрушки, посмотрел на цветные поезда и мячи и пошел к прилавку, над которым было нарисовано море; по нему плыл белый пароход, из трубы шел черный дым. И продавали здесь удочки, надувные матрасы, плавки и разноцветные халаты, махровые полотенца, крем для загара и многое другое. Кеша на море никогда не был и потому представлял его себе как большую реку. Мама говорила, что у моря один берег. Этого Кеша не мог себе представить; он представлял себе море синим и широким, синее и шире, чем река, но обязательно с двумя берегами. Конечно, он верил маме: мама один раз была на море, правда очень давно, в детстве, но все-таки он не мог представить себе море иначе. От того времени, когда мама была на море, осталась большая фотография на толстой бумаге с золотыми буквами внизу. На фотографии была девочка в коротком бархатном платье с большим белым бантом в длинных, до плеч, волосах: рядом с девочкой стояли два мальчика: один, маленький, — в темных бархатных штанишках до колен, с белым бантом под горлом, другой — в длинных штанах за колено, в пиджачке и тоже с бантом; за ними мужчина в пенсне и с широкой бородой, рядом с ним — женщина в темном платье с белым воротником и с волосами, забранными в валик. За ними всеми — дерево, за деревом — вода. Когда Кеша раскрывал бархатный альбом с золотыми заклепками на этой странице, мама вздыхала и каждый раз объясняла, что вода — это море, дерево — пальма, маленькая девочка в бархатном платье — она сама, мальчик справа — ее брат Боря, Борис Викторович, теперь в Москве видный человек; мальчик слева — ее брат Витя, о нем лучше не вспоминать; женщина сзади — Кешина бабушка в молодости; очки на человеке, стоящем сзади, — пенсне, сам он — ее отец, Кешин дедушка, крупный русский издатель. В его имении, где они росли детьми, бывали великие русские писатели: Чехов, Гончаров, Лесков, даже Лев Толстой, который сажал маму на горшок. Из всей фотографии Кеша любил девочку в бархатном платье с длинными волосами и мальчика слева от нее в коротких бархатных штанишках, о котором лучше было не вспоминать, но которому мама время от времени писала письма. Дядя Витя был «врагом народа» и всю войну воевал в штрафном батальоне. Кеша помнит, как после войны он приезжал к ним, к маме, Кеше и бабушке, как привез им откуда-то большую банку меда. Он морщился и хмурился, осматривая их квартиру, все время держал Кешу на коленях, гладил по голове и говорил:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Не понимаю все же, как дочь и жена потомственного русского дворянина могли упасть до такого положения? Мир этого им никогда не простит.
— Тише, тише, Витюша, — пугалась мама. — Бог с тобою. — И сразу же улыбалась, глядя, как дядя Витя гладит, не переставая, Кешу по голове.
Уходя, дядя Витя сказал:
— Слушай, отдай мальчонку мне. Я научу его быть последовательным.
Вскоре его снова посадили в тюрьму, увезли прямо из больницы, где ему должны были делать операцию на раненой руке. Что значит быть последовательным и шутил ли дядя Витя, когда хотел забрать его, Кеша не знал.
«Ничего, Витюша, — читал Кеша, стоя за плечом мамы и глядя, как она, думая долго-долго над каждым словом, медленно писала, — все, что ни делается, делается к лучшему, выпустят тебя обязательно, а ты за это время хорошенько разберись. Руку, конечно, жалко, но ведь и хуже бывает».
Кеша не знал, в чем надо разобраться дяде Вите, ведь он уже взрослый. Ему казалось, что мама пишет не то, что хочет, чего-то недоговаривает.
Крупного человека, дядю Борю, Кеша ни разу не видел, но как-то в уборной нашел от него письмо, написанное на машинке. Дядя Боря писал: «Сестра! Спасибо тебе за трогательное желание помочь мне вести хозяйство. Однако согласиться на твое предложение не могу: привыкнув к одинокой жизни, я стал к старости крайне нетерпимым, упрямым и сварливым, так что, как только самую мелочь сделаешь ты не по мне, я непременно тебя обругаю, чем рассею розовую дымку воспоминаний о нашей детской любви друг к другу. Что касается тяжелой жизни, которую, как ты пишешь, тащишь за-ради куска хлеба, то и я веду таковую, то есть тружусь в поте лица со времен отрочества и сам всего достиг и добился, чего и тебе советую. Приветствую изменение тобой фамилии, а также то, что ты незаконнорожденному сыну своему не дала нашей родовой фамилии — ведь и отец не дал бы ему своей фамилии. Посылаю твоему отпрыску шапку, сзади не моль ее съела, а зацеплено за гвоздь, так что починить можно». Кеша не понял многих слов: «допрёшь», «отнюдь»… Поэтому, хоть и выучил письмо наизусть, оно оставалось непонятным, особенно после того, как спросил у мамы, что такое «незаконнорожденный», а она сердито сказала, что слово это ничего не значит, что выдумали его и говорят плохие люди, чтобы обижать хороших. После такого ответа Кеша уже не спрашивал про другие непонятные слова, решив, что их тоже выдумали плохие люди, плохой дядя Боря, чтобы обидеть его и маму. Шапку, которую прислал дядя Боря, мама зашила и послала дяде Вите.
