— Называй меня папой, — сказал однажды дядя Коля.
— Называй его папой, — радостно повторила мама.
И Кеша стал называть нового дядю «папой дядей Колей».
— Он тебе папа? — спросила на лестнице Зинка.
— Папа, — ответил, помолчав, Кеша.
— И дядя? — прищурив глаз, спросила Зинка.
— И дядя, — снова подумав, ответил Кеша.
— Мама говорит, что такого в жизни не может быть. И что лучше тебе не браться кого-нибудь называть папой.
— «Мама говорит», «мама говорит»! Без тебя все знаю, — ответил Кеша и побежал от Зинки, будто торопился.
Однажды на большой перемене к нему подошел рыжий восьмиклассник Блинов, которого в школе прозвали Масленица.
— В воскресенье ты с кем шел в магазин?
— С папой дядей Колей, — испугался Кеша.
Масленица слыл в школе самым большим хулиганом и чемпионом по боксу. На пустыре его все боялись и уважали.
— А фамилия его Бурков?
— Бурков, — ответил Кеша, пятясь к ребятам, которые вдали стали собираться в кружок.
— А он тебе кто?
Кеша задумался и сказал:
— Папа.
— Скажи своему папе, — сказал Масленица, — вернее, скажи Николаю Алексеевичу Буркову, что один его поклонник просит у него автограф. Принесешь автограф — я тебя боксу научу, — и дал толстую тетрадь Кеше. — На обложке пускай распишется. Договорились?
— Мама, а у меня есть папа? — спросил однажды Кеша.
— Есть, конечно, как и у всех. Только ты ведь знаешь, была война…
— Знаю.
— И он геройски погиб. И пропал без вести.
— А какой он был? — Кеша взял низенькую скамеечку и пододвинул к дивану.
Мама села на диван с ногами. Разговор будет длинный, они знали, — разговор был не в первый раз.
— Храбрый.
— Как кто?
— Как самый храбрый человек на свете.
— Как вождь?
— Как вождь.
— А какой он был?
— Умный.
— Как кто?
— Как самый умный человек на свете.
— Как Пифагор?
— Как Пифагор.
«Врет он, ребята, — сказал как-то Прыгунов, — такой человек не мог бы пропасть без вести. Такого человека бы обязательно нашли».
— А ты не дерись, такие люди-то и пропадают, — сказала мама, когда снова пришла из школы, отвернувшись, шмыгнула носом.
— А как ты с ним встретилась? — спрашивает Кеша, опять подвигая скамеечку к дивану, на котором сидит мама.
— Я играла свой сольный концерт в большом зале. Было много, много людей в зале, и на сцене горели свечи, и я играла Шопена, свечи освещали стоящего на сцене Шопена…
— Живого?
— Нет, конечно, его стоящий на сцене портрет. И мне казалось, что портрет смотрит на меня ласково, да так и должно было быть, потому что в тот вечер я удивительно понимала все, что он понимал, и, казалось, не играла, а писала на рояле его волшебную музыку. Когда я кончила играть, началась буря аплодисментов, таких аплодисментов я не слышала больше нигде — ни на собраниях, ни в театрах, ни на знаменитых гастролях, ни даже на футболе. Все хлопали и кричали: «Браво!» Но вот зал опустел, погасили в зале и на сцене свечи, казалось, и портрет Шопена закрыл глаза, чтобы заснуть. Но мне не хотелось уходить, я боялась, что все кончилось навсегда. Я ведь еще не знала, глупая, что в жизни все должно кончаться, чтобы начиналось новое, еще лучшее. — Мама вздохнула и добавила: — Лучшее в этот вечер было еще впереди. Была зима, я надела шубу и вышла на улицу — у входа толпились поклонники с цветами и машинами, но мне никого не хотелось видеть, и я пошла одна. Я шла и шла и вспоминала звуки, которые еще жили в моей душе. «Простите, — услышала я за собой мужской голос такой красоты, словно басовый аккорд, тихий и суровый. — Простите, что я пошел за вами, но я иду и все еще слушаю музыку. Как прекрасно и глубоко вы чувствуете, еще более красиво и глубоко, чем Шопен. Вы великая пианистка», — и он при лунном свете протянул мне огромный букет нарциссов, прекрасных весенних цветов, которые, поверишь ли, ничуть не замерзли. Я подумала, что он волшебник, как в сказке «Двенадцать месяцев», знаешь, он и дальше дарил всем волшебство…
— Как вождь?
— Как в сказке «Двенадцать месяцев».
— А потом что было?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А потом он любил меня, как никто никого никогда не любил.
— Как вождь свой народ?
— Как никто никогда никого не любил. И я была счастлива, как никто никогда не бывает счастлив.
— Как наш народ после войны?
— Как наш народ после войны.
— А потом что случилось?
— А потом он улетел.
— Как «улетел»? — Кеша очень удивился.
— Просто улетел. Началась война, а он был летчик.
— Ты же говорила, что он был танкистом, а в позатот раз, что капитаном.
— Летчиком, танкистом или капитаном — какая нам с тобой разница? Важно, что он ушел на войну и пропал без вести на этой страшной войне.
— А может быть, он найдется?
— Я ищу. Но, скорее всего, его нет. Человек может вытерпеть только то, что он может вытерпеть.
К тому времени сумка с девушкой-блондинкой под слюдой уже исчезла из-под стола, и папа дядя Коля больше не появлялся.
— Все что ни делается — все к лучшему, — сказала мама. — Шут с ним. У его жены родилась дочка, и я бы себе не простила, если бы он бросил ребеночка. Девочку он назвал моим именем. Может быть, он меня любил. Шут с ним.
На лестнице стало совсем темно, лишь когда открывалась парадная дверь, Кеша видел полоску тощего серого света. А когда наверху открывалась дверь в чью-нибудь квартиру, Кешу доставал тоненький электрический луч. Два зеленых светящихся пятна появились вдруг вверху лестницы. Кеша испугался, вскочил, мяукнула кошка.
— Ага, Ага, — позвал Кеша.
Кошка отозвалась тем же голосом. Ей из-за закрытой двери ответил басом Кот.
Однажды, когда Кеша с мамой вышли в воскресенье, чтобы пойти в магазин, они наткнулись перед своей дверью на маленького серого котенка. Котенок смотрел на них слипшимися от грязи и гноя глазами и безнадежно мяукал. Мама взяла котенка, вымыла ему глаза марганцовкой, отпоила молоком, и через несколько дней из тощего умирающего заморыша вылупился здоровый, веселый котенок, бойкий и смышленый. Однажды они застали котенка на плите — он сидел перед кастрюлей и вылавливал из нее лапой куски мяса. Суп пришлось вылить, а котенка с тех пор мама называла не иначе, как Повар Агафон — по имени повара, служившего у них в имении. Через год Повар Агафон окотился, мама очень смеялась, а когда слепые котята начали ползать, она загрустила. В воскресенье мама пошла по этажам, звонила в каждую квартиру и спрашивала: «Простите, пожалуйста, котеночка вам не надо? Нет, не породистый, но от очень смышленой кошки, славненький, глазки только что открылись и — игрун!»
В квартирах после войны водились крысы — Кеша не один раз наступал в коридоре на крысу, задушенную Агой — так стали ее называть после того, как она окотилась, — и котят всех разобрали. Взяла котенка и Зинка. Весь день, когда у Аги не осталось ни одного котенка, она жалобно и безнадежно мяукала, как тогда, в детстве, а ночью ушла. Мама искала и вешала объявления с фотографией Аги: «За большое вознаграждение прошу вернуть кошку по кличке Ага — серую, непородистую, дорогую хозяевам». Где бы мама взяла большое вознаграждение, если бы кто-нибудь и вправду принес, польстившись на него, кошку — Кеша не знал, должно быть, пошла бы одалживать у Зинкиной мамы.
Через два дня в дверь тихонько позвонила Зинка и вынула из-под зимнего пальто котеночка, которого забрала два дня назад.
— Мама не велит держать — пачкает в комнате, да и глисты…
Мамы дома не было, и Кеша сказал:
— Нечего брать было. Котенок тебе не плюшевый медведь, котенок — живое животное.
— Мама не знала, что он пачкает, — сказала Зинка, и Кеша ничего ей не сказал, потому что увидел, что белобрысые ее брови вспухли и покраснели от слез.
— Как хорошо, — сказала мама, — все что ни делается — все к лучшему.
Теперь у нас снова совсем маленький котеночек, сын Аги; Зинкина мама сказала, что это котик — выбирала себе котика, чтобы с беспородными котятами не возиться. Кота назвали Кот.
