— В другой раз меру знай… Открой двери, Четверуня.
Взъерошенный Брюханец выскочил из мастерской, а вскоре явился вместе с механиком. Но слесари стояли у верстаков, работали, вроде бы ничего и не случилось.
— Что тут произошло? — спросил механик.
— Ничего, — ответил Пикалов. — Вот только Остап Саввич слесаря Чапрака штангельциркулем влупили.
— Да он меня мало не удавил! Все видели!
— Нехорошо брехать, Остап Саввич, — укоризненно покачал головой Четверуня.
Слесари пожимали плечами, удивлённо таращили глаза. Только старик Лепёшкин, склонясь над верстаком, поскрипывал шабером. Брюханец окликнул его:
— Лепёшкин, ты же видел — душил он меня. Мало спину не переломил об верстак.
Тот повернулся, вытащил из кармана комок ветоши, обтёр не спеша руки.
— Вот пацана ты ни за что оховячил — это я видел. А больше… ничего такого особенного.
Мастер едва не заплакал от досады и бессилия.
— Заговорщики, бунтари! Все бунтари. Они газеты читают! Сволочные газетки выписывают. И других подбивают!
Механик старался пореже общаться с рядовыми рабочими, на то есть мастера, десятники. Ему не нравилось, что Брюханец втравил его в это недостойное разбирательство. И по настроению почувствовал, что тот насолил слесарям под завязку. А назойливость Брюханца вообще выглядела гадко. Не сумел сам справиться — твоя вина.
— Вот что… Газеты и я читаю, — брезгливо морщась, сказал механик. — Это властями не возбраняется. — И, повышая голос: — Вы вправе требовать от людей по работе. Это ваша обязанность. И разбираться должны… — посмотрел на Шурку и неожиданно распорядился: — А парень пусть идёт домой и ставит примочки. Упряжку ему за свой счёт оплатите. Я проверю.
Что ни говори, но за последние год-два изменились люди в Назаровке. Мастер говорил: рассобачились. Это как посмотреть. Рудник разрастался, из северных губерний народ валил ватагами, каждый старался лишь бы зацепиться. И добыча росла. Жульничали артельщики, жульничали мастера и десятники. Елисей Мокров процветал. Рядом с кабаком он построил себе дом, а бывшие две жилые комнаты переделал под номера. Смертельно опасная гонка за каждым вагончиком угля и скотская пьянка шли рядом. Участились аварии.
Шурке представлялось такое положение, что людям некуда деваться, нет для них другой жизни, вот и сидят, куда каждый попал, хоть и невмоготу им, хоть кончается всякое терпение. А уж если сорвутся — сожрут и потопчут друг друга, потому что не осталось меж ними ни уважения, ни жалости.
Вот только некоторых отделяли рабочие газетки — по одному, не сразу. Кто ими интересовался, узнавали друг друга, отличали среди прочих. Шурка верил, что случись вдруг, как в далёкие деревенские времена, выйти на речной лёд «стенка на стенку» — эти люди соберутся к одному берегу.
Газетки читали разные. Одно время вошла в моду «Луч», потом её закрыли. Попадала сюда и «Невская звезда», и «Южный край», и «Правда». С точки зрения Шурки, они мало чем отличались между собой. Вот с другими, которые читала благородная публика, различие имелось большое. В тех, что ни почитаешь — смысл один: у нас всё хорошо, а ежели где и не так, то русский мужик и усердный рабочий охотно поднатужатся, а культурный хозяин вот-вот раскошелится да спроворится…Обидно было, что рабочие газетки с их корявой правдой не ладили меж собою. Читаешь про то, что делается на заводах и фабриках, как бьются в Думе рабочие-депутаты, — всё понятно и просто. Но вот они начинают промеж собой упрёки сочинять, кто и что сказал, вспоминать какие-то решения своих комитетов — умом свихнуться можно.
Вся эта грызня, считали многие шахтёры, получалась от правлений. Понасоздавали их в Петербурге да Москве, вот каждому и хочется быть первым. А внутри комитета — то же самое. Всякий лезет в главные и, если не получается, создаёт свой, ещё один, комитет. Нет, чтобы растить рабочее братство! Нынче добрались уже и до Назаровского рудника. Так что, если признаться честно, Шурка не очень обиделся, когда Андрей Пикалов не позвал его на ночное совещание. Доверил охрану — и слава Богу!
Прошёл день и два после встречи на кладбище, но он не подходил к Андрею с расспросами. Захочет, мол, — сам всё расскажет. Правда, неловко было перед ребятами — Гаврюхой и Сергеем. Приходилось делать вид, что не замечает их вопросительных взглядов.
Вечером после смены (а это было уже в конце недели) братья сидели во дворе на лавочке и терзали Романову гармонь. Анисья Карповна сама предложила им: попробуйте, может, у кого и выйдет. А то стоит гармонь без дела, Ромка её в Макеевку брать не хочет, не до музыки ему теперь. Вот они и пробовали.
Из степи налетал свежий ветерок, сумерки нависали тёплые, лёгкие. Хозяйке, должно быть, тоже не сиделось в такой вечер в душной, пропитанной неистребимой затхлостью комнате барака. Она повесила керосиновую лампу на столб, что поддерживал навес, и возилась у плиты: готовила еду себе и своим постояльцам. Парни не догадывались, что хозяйка тоскует по сыну, а звуки гармошки подслащивают эту тоску.
Гармонь стояла на коленях у Шурки, Серёжка сидел слева и помогал ему находить пальцами пуговки нужных басов. Склонившись ухом к мехам, Шурка с глубоким чувством нащупывал мелодию песни, которая терзала его воображение:
— Вы не вейтеся, чёрные кудри,Над моею больной головой…
— Ты куды пальцем тычешь? — останавливал его Сергей. — Ромка басы перебирал: вы — и — не — и — вей — и — теся… А ты уткнул палец и гудишь. Двоить надо басами, двоить!
И Шурка начинал сначала, с тем же неостывшим чувством:
— Вы не вейтеся, чёр-рные кудри…
В калитку кто-то вошёл. Вначале братья решили, что это сосед Гаврюха, но тут же поняли: не он. К ним подошёл и присел на лавочку Андрей Пикалов. Поздоровался с хозяйкой, а потом насмешливо сказал:
— Тебе, Шуруп, надо петь про рыжие кудри. Или они на больной голове темнеть стали? От чёрных мыслей, что ли?
— Все мои мысли в брюхе повисли.
— Ты над ним не смейся, — вступилась за своего постояльца Анисья Карповна. — У нас говорили: чем рыжей, тем дорожей.
Посмеялись, а потом Андрей предложил парням прогуляться. Под собачий брёх вышли за посёлок, где в сторону железнодорожной насыпи, по бережку ручья, который живился откачиваемой из шахты водой, тянулись кротовые бугры «каюток». Между ними светились костерки, мелькали размытые их отблесками силуэты — вроде пешее войско остановилось на ночлег. Этот земляной, разметавшийся, как сыпь, посёлок назывался в обиходе… скажем так — Голожо…вкой. Главной его приметой днём была бесштанная пацанва, что копошилась возле завешенных тряпьём ям.
Поручение Андрея, с которым он явился к братьям, было несколько необычным. Оказывается, из Юзовки от Валентина пришел человек и просил прислать двух-трёх надёжных парней, которые ни в каких организациях не состоят.
Прохаживаясь по склону балки вдоль фронта затухающих на том берегу ручья огней, Андрей несколько обескураженно пояснял:
— С собою ничего брать не велено. Ну — немного деньжат. И надо прийти в субботу на девятую линию. Знаете трактир Абдулы Тахтарова? Зайдите, закажите чего-нибудь. Должны вас куда-то позвать. Тут какая-то непонятная игра затевается, такие секреты, что и мне объяснять отказались. Скажут вам пароль — «свои ребята», а дальше уже объяснят, что надо делать.
Неловко было Андрею за такую скудость сведений. В разговоре с братьями он всё больше нажимал на их надёжность — это, мол, главное.
Посоветовались и решили Гаврюху с собою не брать. Он хорош там, где всё ясно, где до него подумали. И в субботу, вырвавшись с помощью Андрея пораньше, укатили в Юзовку на попутном извозчике — за полцены.
Ехали с большими надеждами на приключения. Если уж Андрею не доверили всего — дело не простое. Волновались, конечно.
Трактир Тахтарова выходил крылечком прямо на линию, то есть на улицу. Первая ступенька крылечка начиналась с подсыпанной жужелкой дорожки. Из большой комнаты — это был главный зал заведения — еще был выход во двор, где тоже имелись столы и даже беседка. Летом можно было не только поесть и напиться на свежем воздухе, но и уснуть под забором, не опасаясь, что тебя ночью разденут.
Пришли они к семи, уселись во дворе, облюбовав столик поближе к беседке — как им было велено. Не успели осмотреться, как подлетел половой — парень Шуркиных лет. У него фартук от шеи и ниже колен, голубая косоворотка — засаленные рукава по ветру.
— Чего закажем?
— Тебе некогда? — обиделся Шурка. — Налетел, передыху не дал… Позову, когда будешь нужен.
Они думали, что как только придут, им тут же — трах-бах! — и поручение. Поэтому и ужин не спешили заказывать. Закажешь, а съесть не успеешь. Но время шло, в животах бурчало. Тогда они взяли по куску кендюха с картошкой, по стопке водки. Для приличия.
