Он с трудом оторвал взгляд от Майи, оценивая обстановку и выигрывая время.
Пусть думают, что он раздавлен горем, и уже не оправится. Пусть думают, что теперь из него можно веревки вить ради шанса вернуть жену. Жаль, гордость и честь уже не вернуть, даже если раздавить этих тварей. Но попытаться можно.
Нелюдей в комнате трое. Поправка – всего трое.
При появлении Полякова Хомут – невысокий, жилистый мужик с костистым лицом, в заношенных свитере и джинсах, лениво обернулся от койки с жертвой. Вздрогнул, узнав. Правая рука инстинктивно дернулась к оружию, но наткнулась на пустую кобуру на поясе. Хомут с досадой глянул на «Макаров», лежавший на столе среди пустых бутылок и объедков. Хотел было рявкнуть на охрану, пропустившую гостя без предупреждения, но передумал. Решил не дергаться, не терять авторитета. Да и чего волноваться, ведь гость без оружия, в отличие от подельников. Его брат, Окурок, – такой же невзрачный, но более осторожный, сидел за столом, не спуская с гостя настороженного взгляда. «Бизон» в его в руках уставился зрачком ствола Полякову в грудь, отслеживая малейшие движения. И Пахарь – широкоплечий, дородный, длинноволосый детина лет сорока, с лицом и замашками деревенского дурня, даже в тепле не снимавший засаленного тулупа, от которого разило, как от навозной кучи. Пахарь сидел на стуле рядом с койкой, в одной лапище сжимая рукоятку любимого тесака, а по ладони другой звучно похлопывая широким лезвием. Под левым глазом – кровоточащая ссадина. Единственный, кто не пытался спрятать за бравадой тревогу. Идиот просто не знал, что такое страх, и глазел на сталкера с каким-то детским любопытством, незамутненным «взрослыми» проблемами.
– Я ведь тебя предупреждал, Поляк, – нарушив звенящую тишину, возникшую с приходом Полякова, небрежно заговорил Хомут, всем своим видом старательно демонстрируя, что абсолютно владеет ситуацией. Только получалось плоховато. При виде каменного лица гостя у Хомута предательски задергалось левое веко, выдавая волнение. – Предупреждал, чтобы отдал ее по-хорошему. Не можешь ты за ней нормально присмотреть. А я могу. Я за всеми могу присмотреть, я ведь всегда остаюсь здесь, в отличие от тебя. И дочку свою воспитай как следует: сколько ей, пять, шесть? А уже на взрослых бросается, словно дикий звереныш. Пахаря вон в лицо пырнула, чуть глаза не лишился. – Перехватив взгляд сталкера, снова смотревшего на Майю, усмехнулся и снизошел до объяснения: – Архаровец мой приложил, не рассчитал немного. Счастья своего не оценила. Ничего, оклемается, женщина здоровая, крепкая. А это хорошо, что зла не держишь, Поляк. Оказывается, ты мужик с понятием, а? Значит, договоримся, что с тобой делать дальше. Ладно, что там с походом, принес чего пожрать? И бухло уже закончилось, хорошо бы…
Поляков не стал ожидать, когда у Хомута закончится словесный понос.
Сергей не запомнил, как именно все случилось. Он действовал в каком-то безумном угаре. Безумном, но предельно расчетливом. Словно наконец распрямилась до предела сжатая пружина, вырвавшись на свободу. И когда все закончилось, Поляков обнаружил, что снова стоит посреди залитой кровью комнаты, сжимая тесак Пахаря в побелевших, ободранных на костяшках пальцах. Из-под стола, среди битого стекла, торчали ноги Окурка, рядом лежал автомат, не сумевший сохранить жизнь владельцу. Пахарь валялся рядом с койкой с раскроенным лицом, его длинные патлы плавали в луже крови, а глаза по-прежнему наивно таращились на палача, угасая. Хомут дергался в агонии на столе. С отсеченными по локоть руками и разорванным ртом, который распирала вбитая в глотку бутылка.
Действуя, словно лишенный чувств робот, Поляков подошел к койке, рассек веревки, завернул Майю в одеяло, подхватил на руки и вышел. Все заняло не больше минуты.
Снаружи уже собралась приличная толпа, при его появлении гомон стих, сменившись потрясенной тишиной.
Вперед вытолкнули отца Константина – пожилого священника в обтрепанной рясе, с непокрытой лохматой головой, с неряшливой, запущенной без ухода бородой до пояса. Взгляд священника упал на руки Полякова, с которых еще капала кровь, и пастырь побелел как мел.
– Ты… ты согрешил, сын мой… но Бог простит, ты в отчаянии и нуждаешься в утешении, ты…
– Не нуждаюсь, – оборвал его Поляков, впервые заговорив с того момента, как спустился в метро после похода, и не узнал своего голоса – настолько тот показался ему чужим. – Я грешник, пастырь. Прочь с дороги!
Так же поспешно, как и вытолкнули, священника втащили обратно в толпу. А Поляков пошел к себе, по широкому проходу, который образовался перед ним как по мановению волшебной палочки, не обращая внимания на торопливо расступающихся людей. И среди общего ропота вслед шелестело бесконечно повторяющееся, как выжженное клеймо, слово: «грешник… грешник… грешник…»
…Жарко.
Сергей поправил намордник панорамной маски, неприятно липший к лицу. В который уже раз бросил внимательный взгляд на проволочную сетку, укрывавшую двор и защищавшую от летающих тварей. Небо чистое – инфразвуковые «пугачи», надежно разогнавшие всю живность в округе, выключены всего полчаса назад, перед тем как начать приготовления к казни. Натянутая поверх обычной одежды «химза» ощущалась сейчас, как душный термос, но пока терпимо, ведь он на поверхности всего несколько минут. Радиация хоть уже и не та, что пять – десять лет назад, но все же приходится предохраняться, особенно летом, когда горячий ветер выметает радиоактивную пыль из укромных уголков в ближайших развалинах и разносит заразу по улицам.
Сзади Полякова, под широким стальным навесом – укрытие от убийственных солнечных лучей, толпилось человек двадцать, все тоже в противогазах и резине. Большая часть «зрителей» – представители семей, остальные – одиночки, свободные от дежурств и хозяйственных работ. Все – мужчины, женщин и так мало, делать им тут нечего. Несмотря на опасность и связанные с ней сложности, показательную казнь было решено провести днем. Для наглядности. Чтобы шкурой своей почувствовали, каково это – на поверхности, а то многие уже забывать стали. Поляков прямо спиной чувствовал глухое недовольство людей, перерастающее в жгучую ненависть. Чувствовал их взгляды, сверлящие ему затылок, и мурашки, бегущие по позвоночнику. Он прекрасно осознавал, что любой из этих двадцати, дай им волю, порвет его голыми руками, но давно и прочно укоренившийся в подкорке страх не позволял им решиться на нападение даже сейчас, когда Поляков один, а их два десятка.
Рабы Храмового.
Умело запуганные его верным помощником и палачом.
К слову говоря, Храмового и ждали. Хозяин Убежища не торопился наружу, хотел, чтобы люди как следует понервничали, прониклись моментом. А пока его нет, этим двадцати есть на что посмотреть.
К столбам металлического каркаса, поддерживающего проволочную сетку над головой, прикручены двое обнаженных по пояс мужчин. Проволока оплетала их ноги, впивалась в заломленные руки, связанные за спинами, до крови продавливала шею под подбородком, не позволяя даже шевелиться. После жестоких побоев их тела пестрели багровыми гематомами – словно разукрашенные чумными метками, распухшие лица, в ссадинах и кровоподтеках, – почти неузнаваемые. Они едва дышали.
Поляков сдержанно усмехнулся. Были бы умнее – давно бы уже покончили с собственными мучениями. Стоило любому хоть немного ослабить колени, сдаться, и проволока гарантированно стянет шею, раздавит горло, удушит. Но они все еще на что-то надеялись. Зря. Храмовой никогда не изменял решения.
Наконец дверь Убежища распахнулась, выпуская Хозяина. Тот вышел без «химзы» – задерживаться надолго он здесь не собирался. И сухо заговорил:
– Речей не будет. Вы знаете, что эти двое хотели предать наш образ жизни, поставить под угрозу существование Убежища. Грешник, приступай.
Поляков вскинул карабин, чувствуя, как вызванное ожиданием недовольство стремительно улетучивается в предвкушении того, что сейчас произойдет. Ему нравились такие моменты. Нравилось чувствовать, как он отнимает чужую жизнь. Это бодрило…
* * *
Темнота переливалась перед лицом багровыми пятнами.
В тяжелой полудреме он чувствовал под собой мягкую койку и не торопился открывать глаза, в нарастающей тревоге прислушиваясь к внутренним ощущениям. Что-то не так. Что-то очень не так. Он не узнавал собственного тела. Много лет назад, еще ребенком, он перенес тяжелую форму гриппа, и хорошо помнил, какую одуряющую слабость тогда испытывал во время болезни. И сейчас он будто снова вернулся в детство – тело казалось маленьким, беспомощным и бесконечно жалким. Ломота и жар растекались по хилым мышцам удушливой слабостью, суставы болезненно ныли. Когда же это он успел подхватить заразу, да так, что не помнит об этом? И сколько он уже так валяется без дела?
А еще эти воспоминания, ввергшие в смятение его ум и душу.
