понимает, что это такое, во всяком случае имеет довольно смутное представление. Симфония, симфонизм — все это сложно, громоздко… Директор попробовал произвести некоторые реформы в своем деле и пригласил на совещание первую скрипку — все-таки струнная группа считалась аристократией оркестра. Директор осторожно завел речь о том, чтобы в афишах совсем не значилось название симфонии (другое дело — в программках, продаваемых у входа: билеты уже куплены!). Было бы хорошо, чтобы в афишах писалось название каждой части симфонии, но не по-старому: «аллегро», «скерцо» и так далее, а совсем по-новому, с определенным значением, например: «Ночь», «Бой быков», «Прощальная песня».
Первая скрипка, хороший музыкант, бравший когда-то уроки у Людвига Шпора, в конце концов согласился, чтобы аллегро Пятой симфонии Бетховена называлось «Борьба», вторая часть — «Размышление» (это он сам придумал), третья — «Туманные грезы», а четвертая — «Гимн победы», но заупрямился в одном: он ни за что не пожелал отказаться от названия симфонии и категорически требовал, чтобы ее исполняли целиком. Он даже заявил, что если будет допущено варварское дробление, то он не станет играть, пусть его увольняют! Директор уступил, так как за дверью не было другого скрипача, готового устремиться к свободному пульту.
Филармонический хор состоял из старых мужчин и таких же старых женщин. Молодые певцы избегали идти в хор и говорили, что сюда-то они в любое время успеют поступить — это уж последнее прибежище!
В таком положении застал филармонию Григ. Разговор с директором обескуражил его. Когда он открыл свои намерения на ближайшую зиму, директор даже засмеялся:
— Что вы, мой милый! Бах? Да это разгонит всю мою публику! Вы хотите разорить меня!
Бах представлялся ему каким-то допотопным громадным чудовищем, и его почти пугало упорное благоговение музыкантов перед этим «ихтиозавром».
— В мои цели не входит ни разорять, ни обогащать кого-либо, — ответил Григ. — Я забочусь об улучшении дела. Но думаю, что, приняв мои предложения, вы скорее разбогатеете.
— Гм! Этому я не могу поверить! Во всяком случае, Бах — это невозможно! У нас публика современная, и ей чужды древние века!
Эдвард решил, что не стоит спорить, пока он не поговорит с музыкантами.
Но и эта встреча была безотрадной. Григ предполагал, что музыкантов тяготит их положение и они только и ждут нового, энергичного дирижера, который поможет им преобразовать оркестр. Но ему пришлось разочароваться. Первая репетиция была очень неудачна. Музыканты не смогли сыграть до конца бетховенскую увертюру «Кориолан», которую он выбрал: они расходились, фальшивили. Эдвард выбился из сил; он охрип, у него заболело плечо, заломило в висках. Он положил палочку на пульт и принялся разглядывать своих новых товарищей.
— Как же так? — спросил он. — Что это значит?
Музыканты молчали.
— Будем говорить откровенно, — сказал он. — Мне представляется, что вы совсем не работаете, не готовитесь к концертам. Верно ли это?
— Незачем, — буркнул виолончелист Беппе.
— Ну хорошо. Что же вам мешает?
Музыканты не сразу разговорились. Они были упрямы и замкнуты.
— Не стоит разучивать новую вещь, — сказал Беппе, — все равно никто не слушает!
— Нельзя слушать плохую игру!
— Все это так, но кто первый начал?
— Вы первые начали, — с убеждением сказал Григ, — вы и оттолкнули публику. Начнем по-другому, и все пойдет хорошо.
— Многое даже не знаешь, как играть, — признался молодой флейтист и сильно покраснел под укоризненными взглядами товарищей.
— Я понимаю, — сказал Григ, — но и это не страшно. На первых порах я буду заниматься с вами.
В оркестре стало тихо.
— Скажите, кто из вас нуждается в таких занятиях, не стесняйтесь! Не будем терять время. Я стану приходить к вам в свободные часы.
— У нас нет средств для этого, — сказал Беппе.
— Да этого и не нужно! Неужели вы подумали, что я стану брать с вас деньги?.. Ну так как же? — спросил он после довольно долгого молчания. — Согласны ли вы?
Но они и тут ничего не сказали, только в оркестре началось волнение.
Григ постучал палочкой по пульту:
— Сегодня мы не будем больше репетировать. Вы сами видите, что это невозможно. Но к следующему разу я прошу всех подготовиться.
— Значит, остается «Кориолан»? — спросил Беппе.
— Непременно. Разве это плохая музыка? И ведь она совсем нетрудная. А если понадобится, повторяю: рассчитывайте на меня без стеснения!
И он ушел, пожелав им успеха.
В ближайшие две недели Григ добился удовлетворительного исполнения «Кориолана» — и это было замечено. Два знатока во время антракта даже пришли поздравить Грига. Но он все-таки был недоволен собой и оркестром.
В Лейпциге подобное исполнение означало бы провал. Как ни старались музыканты, но со своей задачей они справились ровно настолько, чтобы правильно сыграть ноты, не сбиться в темпах и нигде не разойтись друг с другом. Некоторые оттенки удались, но совсем не получилось впечатление героического, необходимого в трактовке «Кориолана». Это могло получиться лишь при хорошей ровной технике всех музыкантов, привыкших к совместной игре. Но в оркестре, собранном из разных групп и отдельных исполнителей, различных по опыту и умению, еще не могло выработаться единое мастерство. Для этого нужно было время. Однако уж и то было хорошо, что музыканты играли чисто. Одна только труба ничего не могла с собой поделать: она постоянно хоть один — два раза в течение концерта или репетиции извлекала неверный звук. Ее вступления всегда ждали со страхом, и сами музыканты сильно смущались, услышав резкое искажение, учиняемое злополучным инструментом, и шорох, пробегавший в эту минуту по залу. Ах, как это было заметно! Иногда слышался и смех… Многие музыканты нуждались в уроках, и Григ приходил к ним и учил их.
Он уставал до изнеможения и к концу первого месяца так похудел, что Нина тайно от него вызвала домашнего врача. Этот врач, молодой и симпатичный Григу, должен был, по настоянию Нины, «сам от себя» всмотреться в Грига, покачать головой и потребовать осмотра. По молодости лет он преувеличил опасность и испугал Нину, сказав, что грудная болезнь, перенесенная однажды, почти всегда возвращается и уже не отпускает свою жертву. А признаки этого уже заметны.
То был для них нелегкий год. Нина сама была утомлена и расстроена. Рождение дочери далось ей очень трудно, слабая девочка требовала неусыпного ухода. С помощью расторопной служанки Нина кое-как справлялась и писала родителям бодрые письма, втайне сильно опасаясь, как бы фру Хагеруп не нагрянула к ней и не стала бы изводить пророчествами. Понять все изящество, всю поэзию их жизни она не смогла бы и видела бы только одно:
