— Мне казалось, ты ее не выносишь?
— Она мне всегда страшно нравилась — во всем, кроме того, что про вас болтала. А теперь я понял: права она была, во всем права. Она мне не просто нравится — я ее люблю.
Внезапно Гельмгольтцу сделалось страшно — совершенно непривычное для него чувство. Мерзкая выходила сцена.
— Что бы она обо мне ни говорила, не думаю, чтобы это меня заботило. Не настолько, чтобы мне захотелось это выслушивать.
— А я вам и не скажу. Все равно вы ничего, кроме музыки своей, не слышите!
Берт положил футляр с трубой на стол руководителя школьного оркестра. Труба была казенная, принадлежала школе.
— Вот. Отдайте, кому захотите. Кому–нибудь, кому она понравится больше, чем мне, — бросил он. — Мне–то она нравилась только из–за вас. Из–за того, что вы меня просили. Из–за того, как добры вы ко мне были.
Берт поднялся.
— До свидания, — сказал он.
Он уже почти подошел к двери, когда Гельмгольтц окликнул его и попросил остановиться, обернуться, посмотреть ему в глаза и рассказать, что же все–таки говорила о нем Шарлотта.
Берту только того и надо было. Гнев душил его, словно Гельмгольтц в чем–то жестоко его обманул.
— Она сказала: вы знать не знаете, что такое настоящая жизнь. А люди вас на самом деле не интересуют, это вы просто притворяетесь. Она сказала: да плевать вы хотели на все, кроме своей музыки. Даже если рядом с вами никто по–настоящему не играет, музыка у вас все равно в голове звучит. Псих вы — вот что она сказала.
— Псих? — переспросил недоумевающий Гельмгольтц.
— Я ей сказал, чтобы не смела болтать такое, — отрезал Берт, — только вы потом сами показали — больной вы на всю голову.
— Прошу тебя — в чем же заключается мое безумие? Мне необходимо знать, — сказал Гельмгольтц. Но симфонический оркестр у него в мозгу тем временем исполнял увертюру к «1812 году» Чайковского, рокочущую громом пушек. Только на то его и хватило, чтоб не начать подпевать вслух.
— Когда вы маршировать меня тренировали, — горько говорил Берт, — и я пьяного из себя корчил, вы ж не заметили даже, что все это — полный бред. Да чего там, вас ведь со мной и не было!
Музыка, звучавшая в сознании руководителя школьного оркестра, достигла крещендо — и ненадолго стихла. Гельмгольтц вопросил:
— Да откуда эта девчонка вообще что–то обо мне знает?
— А она частенько с вашими оркестрантами гуляет, — ответствовал Берт. — И всегда просит парней рассказывать ей про вас все самое смешное.
В тот же день, на закате, когда настало время отправляться домой, Гельмгольтц нанес визит школьной медсестре, сказал, что ему совершенно необходимо кое–что с ней обсудить.
— Что, опять этот ваш Берт Хиггинс? — усмехнулась она.
— Боюсь, на сей раз — тема еще более личная, — вздохнул Гельмгольтц. — Речь пойдет обо мне. Обо мне, понимаете? Обо мне.
Этот сын мой
Фабрика производила лучшие на свете центробежные насосы, и владел ей Мерле Ваггонер. Он ее основал. «Дженерал Фордж энд Фаундри» только что предложила за нее два миллиона долларов. У Мерле не было акционеров, и никому он ни цента не задолжал. Ему было пятьдесят один, он был вдовцом, и у него имелся наследник — сын. Мальчика звали Франклин. Его назвали в честь Бенджамина Франклина.
Однажды в пятницу отец с сыном вышли из конторы Мерле в цех. Они прошли по проходу к токарному станку Руди Линберга.
— Руди, — сказал Мерле, — мой мальчик приехал на три дня домой из университета, и я подумал, может, вам с сынишкой и нам с Франклином поехать завтра на ферму, пострелять по тарелочкам.
Руди обратил небесно–голубые глаза на Мерле и молодого Франклина. Он был одних с Мерле лет и обладал глубоким и стесненным чувством собственного достоинства человека, который рано узнал, где его предел, — и никогда не пытался за него шагнуть. Его мир ограничивался его инструментами, его флейтой и его обрезом.
— Можно попробовать по воронам, — сказал он.
Руди стоял навытяжку, как бравый солдат, каким и являлся. И как старый солдат, делал он это без покорности, умея дать понять, кто здесь победитель. Когда–то он первым нанялся к Мерле. Тогда за две тысячи долларов он мог бы стать партнером. А деньги у Руди водились. Но предприятие показалось ему рискованным. Теперь он как будто не жалел.
— Можем установить мою сову, — сказал Руди. У него было чучело совы, чтобы приманивать ворон. Он его смастерил со своим сыном Карлом.
— На ворон нам понадобится винтовка, — ответил Мерле. — Они про вашу с Карлом сову давно знают. Думаю, они нас и на полмили не подпустят.
— Интересно было бы подобраться к ним с телескопическим прицелом, — негромко сказал Франклин.
Он был высоким и худым, в кашемире и серой фланели. От робости и сознания вины он смотрелся почти глуповато. Он только что сказал отцу, мол, хочет стать актером, мол, фабрика ему не нужна. Собственные слова так его потрясли, что он услышал, как невольно добавляет чудовищно пустую фразу: «Но все равно спасибо».
Отец никак не отреагировал — пока. Разговор тускло сошел на ферму, стрельбу по тарелочкам, на Руди и Карла, на новый фургончик Руди и Карла, а теперь на ворон.
— Пойдем, спросим моего мальчика, какие у него планы на завтра, — сказал Руди.
Это была формальность. Карл всегда делал то, что хотел от него отец, и делал это с искренней любовью.
Руди, Мерле и Франклин пошли к токарному станку в тридцати футах. Мерле задирал подбородок. Руди смотрел прямо перед собой. Франклин смотрел в пол.
Карл был точной копией своего отца. Он так хорошо ему подражал, что у него словно бы ныли суставы от возраста. Он казался отрезвленным пятьюдесятью одним годом жизни, хотя прожил всего двадцать. Он словно бы инстинктивно побаивался возможных травм на производстве, вероятность которых на фабрике исчезла к тому времени, когда он научился ходить. Карл стоял навытяжку без покорности — в точности, как его отец.
— Хочешь поедем завтра постреляем? — спросил Руди.
— Кого постреляем? — спросил Карл.
— Ворон. Тарелочки, — сказал Руди. — Может, сурков.
— Я не против, — ответил Карл. Он коротко кивнул Мерле и Франклину. — Буду рад.
— Можем взять с собой стейки и там поужинать, — сказал Мерле. — Приготовишь соус, Руди?
— Я не против, — сказал Руди. Он прославился своим соусом и передал его секрет сыну. — Буду рад.
— Я бутылку двадцатилетнего бурбона для особого случая приберегал, — сказал Мерле. — Думаю, завтра достаточно особый. — Он закурил сигару, и Франклин увидел, что рука у отца дрожит. — Устроим вечеринку.
Мерле неумело дал Франклину по почкам, — чтобы взбодрить его по–мужски. И сразу об этом пожалел. Он громко рассмеялся, чтобы показать, мол, не важно, рассмеялся, хотя сигарный дым ел ему глаза. Смех загнал дым глубоко в легкие. Удовольствие пропало. Смех все длился и длился.
— Только посмотри на него, Руди! — сказал Мерле, бичуя остальных весельем. — На фут выше своего старика и президент чего–то там в Корнеллском университете?
— Совета братств, — сконфуженно пробормотал Франклин.
Они с Карлом избегали встречаться взглядом. Отцы брали их с собой пострелять раз сто, наверное. Но мальчики почти друг с дружкой не разговаривали, обменивались обычно безрадостными кивками на попадания или покачиваниями головы на промахи.
— И сколько в Корнеллском братств? — поднажал Мерле.
— Шестьдесят два, — ответил Франклин еще тише.
— И сколько человек в братстве? — нажал Мерле.
— Сорок, наверно, — сказал Франклин. Он подобрал с пола острый, блестящий завиток стальной стружки. — Красивый, — сказал он. Он знал, что реакция отца наступит как раз сейчас. Он слышал первые предупредительные вибрации в его голосе.
— Скажем, шестьдесят братств, — сказал Мерле. — Скажем, сорок человек в каждом. Это будет две тысячи четыреста мальчишек под началом у моего, Руди! В его годы под моим началом было не больше шести.
— Они не под моим началом, отец. Я никем не управляю, — сказал Франклин. — Я просто председатель на заседаниях совета и…
И… ожидаемый взрыв:
— Нет, управляешь! — взревел Мерле. — Жеманничай сколько хочешь, но ты всем управляешь!
Остальные промолчали.
Мерле постарался улыбнуться, но улыбка скукожилась, словно он вот–вот расплачется. Он взялся за лямку комбинезона Руди и потер вылинявшую джинсу между большим и указательным пальцами. Он взглянул в небесно–голубые глаза Руди.
— Мальчик хочет стать актером, Руди, — сказал он. А потом снова взревел: — Он так сказал!
Повернувшись, он бросился бегом в контору.
Только Франклин собрался уходить, как Руди заговорил, словно ничего не произошло:
— У вас патронов достаточно? — спросил он.
