Вот и зашёл разговор о Маяковском. В советское время я искренне считал, что лучше, чем Басилашвили, Маяковского не читает никто, и сейчас очень хотел поговорить с ним об этом поэте, — да как-то не решался. Ведь столько лет прошло, столько прежних убеждений рухнуло у всех нас, — удобно ли сейчас напоминать о давно прошедшем?.. Но если он сам заговорил…
— Олег Валерианович, а рискнули бы вы сейчас выступить с чтением Маяковского?..
Не задумываясь, отвечает:
— Конечно, рискнул бы! А что тут такого? Даже «Разговор с товарищем Лениным» — и тот очень современно звучит сегодня, потому что это не с Лениным разговор, а с самим собой. Человек чувствует страшное одиночество, чувствует, что в стране происходит что-то неладное, а поделиться своей тревогой ему не с кем — только с этой «фотографией на голой стене». Это не Ленин — это мечта о всеобщем счастье, о счастливой жизни для каждого… А вы знаете такие строчки Маяковского: «Уже второй. Должно быть, ты легла. А может быть, и у тебя такое… Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить. Ты посмотри, какая в мире тишь! Ночь обложила небо звёздной данью. В такие вот часы встаёшь и говоришь — векам, истории, мирозданью». Это великий поэт написал. А такую агитационную вещь взять — «Бруклинский мост». Чистая агитка, обличение капитализма, но послушайте: «Нью-Йорк до вечера тяжек и душен — забыл, как тяжко ему и высоко, и только одни домовьи души встают в прозрачном свечении окон». Какой образ! Он даже в домах душу увидел: как они стоят, светятся, — в этом есть что-то нечеловеческое — словно какой-то свет неземной, пробивающийся сквозь обыденность. Нет, божественное никогда не давало ему покоя, его постоянно тянуло говорить о Боге. Он отмахивался, отшучивался, огрызался, но — всё напрасно. Вот, из того же «Бруклинского моста»: «Как в церковь идёт помешавшийся верующий, как в скит удаляется, строг и прост, так я в вечерней сини млеющей, вхожу, блаженный, на Бруклинский мост». Тут он и хочет назвать верующего помешавшимся, но тут же сбивается на торжественный, величественный ритм: «как в скит удаляется, строг и прост!..» Вот оно — не отмахнёшься!
— А я слышал, что, перечисляя книги, которые сейчас что-то говорят вашей душе, вы назвали и Библию…
— Да, читаю Библию… Ветхий Завет сейчас перечитываю… Интересно, читаю — вот и всё. Я ведь не церковный человек, и никогда себя таковым не считал.
— Но в Бога-то вы верите?
— Конечно. Конечно. Я только надеюсь, что Бог — Он добрый, что Он простит мне все те прегрешения, которые я делал и продолжаю делать ежедневно, как и все мы. Я понимаю, что такое исповедь, но до причастия я сам себя не допускаю…
— Как же так?
— Ну так!.. Я же знаю, что всё равно не брошу грешить! Вот курю — и буду продолжать! У меня такая мысль была, что вот Он вызовет нас в своё время и скажет: «Ну, кто из вас грешен?» Я первый выйду и скажу: «Я!» И Он скажет: «Ну — молодец, что сознался!» Это, может, вам глупым покажется — детский сад какой-то… Но я верю в Его доброту. И всё-таки я — человек не церковный. И я на Пасхальном крестном ходе был всего-то раз в жизни — в ранней юности.
— Как же это произошло?
— Так ведь у меня прадед по материнской линии — православный священник. Служил настоятелем Климентовского собора в Москве. Знаете, в Замоскворечье есть такая большая красная церковь… Я как-то — ещё в брежневские времена — ходил туда, всё пытался найти его могилу: он же настоятель, значит, должен быть возле храма похоронен… Ничего не нашёл — только общественный туалет возле церкви стоял в ту пору… Да, а сын его — мой дед — тоже должен был стать священником, да раздумал. Ему ведь нужно было жениться, перед тем как получить приход, а он взглянул на невесту, которую для него выбрали, — и решил: лучше уж я светским человеком буду. И стал церковным архитектором. Много храмов им в Москве построено, он даже принимал участие в строительстве храма Христа Спасителя… А когда взорвали этот храм — тут он сразу занемог, слёг и уже не вставал… Знакомых священников у него было немало, они к нам частенько приходили — и после его смерти. А я в ту пору не знал, чем дед занимался, я был правоверным пионером… И вот, представьте: приходят к нам люди, снимают шапки — из-под шапок длинные поповские волосы, снимают шубы — из-под шуб подогнутые поповские рясы вываливаются… Я в ужасе убегал из дому, увидев таких гостей. А у нас в Петропавловском переулке стояла церковь Петра и Павла, неподалёку от Покровки. Там служил наш родственник — старостой… И однажды — я очень благодарен за это маме — она заставила меня пойти на Пасху. А крестный ход был запрещён: ходили только внутри церкви. Переулок запружен народом, и у всех свечки в руках, и всё мерцает в этой темноте пасхальной ночи. И вот отворяется дверь церкви, выходит священник: «Христос Воскресе!» И весь переулок выдохнул: «Воистину Воскресе!» И ещё, и ещё раз… И колокол не забил, а что-то внутри церкви звякнуло… Это единственный раз, когда я встречал Пасху вместе с верующими… Меня тянет в храм иногда, но не со всем я согласен…
…Уже в конце разговора, когда диктофон мой был выключен и я был готов уйти, Олег Валерианович вдруг остановил меня:
— Подождите… Я ещё вот что хочу обязательно сказать… Я смерти не боюсь. Мне эта мысль не страшна — что вот, меня не будет, а жизнь потечёт своим чередом… И суда Божия я не страшусь: я верю, что Бог добрый, что Он меня простит… Я последних минут жизни боюсь. Больница, равнодушие, обшарпанные стены… Одиночество и беспомощность — а впереди тяжёлый переход!.. Вот что страшно! А потом — крематорий… Ужас. Вот как от этого ужаса-то освободиться? Не знаю.
* * *
Кстати, о «Мастере и Маргарите» мне приходилось говорить и с диаконом Андреем Кураевым, — с которым заочно спорил Олег Валерианович. Диакон Андрей (вдруг кто-нибудь не знает) — известный современный богослов и церковный публицист (хотя многие к слову «известный» прибавили бы «скандально»)… О «Мастере и Маргарите», в частности он написал целую книгу, — о ней и шла у нас речь.
9. РОМАН БЕЗ ГЕРОЯ
— Отец Андрей, неужели вам удалось сказать о «Мастере и Маргарите» что-то новое? Представьте, пожалуйста, свою новую работу. Как она называется?
— Называется она «Мастер и Маргарита» — за Христа или против?» Думаю без ложной скромности, что подобной работы в православном булгаковедении еще не встречалось — хотя бы по объему привлекаемых источников. Сначала поясню, зачем я эту книгу писал. Роман Булгакова любим многими поколениями людей. Я сам ее очень любил в доцерковной своей жизни. Когда-то она заставляла людей задумываться о Боге, о христианской вере, о грехе, была для советского человека, если можно так выразиться, вступлением к Евангелию… Сегодня Евангелие стало доступно всем, и если человек ищет пути к Богу, он может просто открыть Библию, а не искать намеки на евангельские сюжеты в художественной литературе. Как это отразилось на читательской судьбе «Мастера и Маргариты»? Самым роковым образом: с каждым новым поколением булгаковский роман все меньше людей приводит к Богу, и все больше — к Воланду. Между тем именно сейчас эта книга широко тиражируется, и ее даже включили в школьную программу. И, однажды поняв это, я решил, что со стороны православного миссионера было бы преступно оставлять детей один на один с оккультной, сатанинской трактовкой романа.
— То есть вы присоединяетесь к тем, кто считает, что «Мастера и Маргариту» нужно категорически запретить?
— Вовсе нет. Я считаю, что эту книгу не только запрещать, но и из школьной программы убирать не стоит. Ее можно читать, экранизировать, изучать в классе, — но при одном условии: нужно твердо помнить, что в булгаковском романе нет положительного героя.
— Да, с точки зрения православного человека…
— Нет, не только православного. Так ли это важно, в конце концов, что думает о книге тот или иной ее читатель — вы, я, Вася Пупкин… Важно понять, как относился к своим героям сам автор. Так вот я доказываю, что сам Михаил Афанасьевич ни одного из своих героев положительным не считал. Доказать это легко, достаточно внимательнее вчитаться в описания тех или иных персонажей. О Маргарите, например, Булгаков пишет так: «Маргарита улыбнулась, оскалив зубы». Вы можете себе представить, чтобы у Пушкина Татьяна Ларина улыбалась, оскалив зубы? Или об Иешуа: «Иешуа заискивающе улыбнулся, шмыгнув носом». Понятно, что этот персонаж не был идеалом для Булгакова, раз он о нем так пишет. Итак, положительных героев в романе нет. Между тем, я считаю, что Булгаков писал религиозный роман…
— Может ли религиозный роман быть без положительного героя?
— Смотря какую цель ставит перед собой автор. В то время, когда Булгаков начал работу над романом, в советской идеологии широкое признание имела теория о том, что действительно был такой исторический персонаж Иисус Христос — добродушный бродячий проповедник, которого мифотворцы последующих веков превратили в божество. Булгаков в своем романе стремится довести эту идею до абсурда и более того: показать, что, оказывается, таким видит Христа сатана. Ведь недаром главы об Иешуа называют «Евангелием от Воланда». Таким образом, оказывается, что советского атеизма попросту не существует: советский атеизм есть не более, как тонкая, рафинированная форма сатанизма. К сожалению, пока роман шел к читателю, сменились поколения, и комсомольцы 70-х годов уже не понимали ни булгаковских намеков, ни евангельских параллелей этой книги, это и обусловило странную судьбу романа в наш время…
