Но вернемся к конкретным типажам русского человека в созданиях пушкинского гения. Ярчайший из них, безусловно, Татьяна Ларина.
О ней, как образе русской женщины, писано-переписано. Я хочу обратить внимание лишь на самое существенное.
Это характер законченного совершенства. Татьяна, как античные скульптуры великих мастеров, восхищает именно совершенством, законченностью, идеальностью нравственно-духовного облика. И, как античная скульптура, она будет пленять нас и через двести лет. Она, ничем, в общемто, особенным не выделяющаяся, ничего чрезвычайного не совершающая, обычная русская женщина начала XIX века, так чисто и вдохновенно выписана художником, что оказалась созданной для бессмертия.
Повторяю: это "обычная" женщина. Пушкин знал такой тип в жизни:
это и Мария Волконская, и Вера Вяземская, и Екатерина Карамзина, и Александра Смирнова-Россет... Но он сумел разглядеть в этом обычном красоту необычайную. И явление жизни, ставшее явлением большого искусства, художественного обобщения, приобретает само огромную нравственно-притягательную силу, отражается в душах новых и новых поколений, как бы переливается в эти души, формируя их "по образу и подобию".
Через сто с лишним лет после опубликования "Онегина" очень хорошо об этом сказала другая русская женщина - Марина Цветаева. Она писала:
"Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку - и руки, не страшась суда, - то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах - сделала.
И если я потом, когда уходили (всегда - уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей"32.
И разве в каждой русской женщине, в том числе и в наших современницах, не отозвалось что-то от Татьяны? Так же или иначе, как отразилось, отозвалось в Марине Цветаевой? Разве и сейчас не продолжает давать она Татьяна Ларина - урока смелости, верности, урока судьбы и чистоты неразделенной любви?
Как бесконечно много сделал Пушкин одним только своим "Онегиным", одним только обликом Татьяны в нем, чтобы русский человек "через двести лет" стал таким, каким мечтал его видеть Гоголь!
Пушкин своими творениями постоянно, из поколения в поколение формирует в нас того русского человека в его полном развитии, который "явится через двести лет".
Если говорить о самом Евгении Онегине, то это совсем иной характер, нежели Татьяна, но тоже истинно русский, хотя и не вневременной, а определенной исторической эпохой созданный и верный только для этой эпохи.
Онегин - тип "декабриста без декабря". Эти люди были близки к декабристам, сочувствовали им, были сформированы всем духовным напряжением преддекабрьских событий. На них декабристы опирались, на их поддержку рассчитывали - и не получили ее в решающий момент.
"Онегины" - передовые, просвещенные люди, которым было душно в России, которым невмоготу стало от рабства, нищеты, убожества российского, от тупого, бессмысленного, вялого помещичьего существования.
Они желали бы, чтобы все это изменилось. Но как? Да как-нибудь само собой бы устроилось.
И потому удел Онегиных - ожидание, неопределенность мечтаний и намерений, хандра, скептицизм и мировая тоска, скитания по России и бегство из России.
Я молод, жизнь во мнс крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Мог ли декабризм победить, опираясь на таких людей? В характере Онегина, каким он сразу же предстает перед нами, уже задана, угадана и вся неудача декабризма. Задана, угадана судьба таких "декабристов без декабря", как Вяземский, Чаадаев, Николай Тургенев...
Онегин и ему подобные - это первое поколение русских людей, недовольных жизнью и не принимающих ее такой, какова она есть, какой она досталась им от предшествующего поколения. Онегину нет места в этой жизни, сколько бы он ни метался и ни искал. Здесь нет для него ничего прочного на российской земле, во что можно было бы пустить корни.
И потому для него неприемлема сама мысль о семейном счастье, и легко отвергает он любовь Татьяны и дружбу Ленского. Он сам - живой протест против всего уклада окружающей его жизни. Пассивный протест.
Сколько потом - в других поколениях, в других произведениях - будет наследников Онегина!
Насколько Савельич и Пугачев олицетворяют два противоположных типажа русского крестьянства, настолько же Татьяна и Онегин - диаметрально противоположные типажи русского дворянства.
Благоразумие, положительность, преданность хозяевам, рассудительность, осмотрительность Савельича - и мятежность, неистовость, "рисковость", непокорность силе обстоятельств у Пугачева. Опять ,же - положительность, совершенство, духовная гармоничность, цельность Татьяны - и демон сомнения, неудовлетворенности, отрицания, искушающий Онегина.
Тот же перепад противоположностей и крайностей видим мы в образах Пимена и Гришки Отрепьева, Кочубея и Мазепы, Старого цыгана и Алеко, Лизы и Германна, Петра из "Медного всадника" и Евгения.
В таком широком размахе двух могучих крыльев русской души и характера идет полет пушкинского гения. Он и сам "совпадение" этих противоположностей.
В столкновении, конфликте начал уравновешенности, устойчивости, консервативности - и мятежности, отрицания, протеста в душе русского человека искал Пушкин и ответа на постоянно мучивший его вопрос о путях совершенствования русского общества. Какое из этих начал окажется доминирующим в грядущих испытаниях? Какое одержит верх?
Гринев в "Капитанской дочке", описывая ужасные последствия "пугачевщины", бедствия селений, ограбленных и разоренных дважды - и бунтовщиками и их карателями, - пожары, безвинные жертвы, восклицает, как мы помним: "Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный".
Не подлежит сомнению, что в уста Гринева Пушкин вложил свое собственное искреннее убеждение. Но тут надобно ударение сделать не на словах "русский бунт", но в первую очередь на слове "бессмысленный", то есть обреченный на поражение.
Подавление восстания Пугачева, декабристов, бунта в Старой Руссе - вот что вставало перед глазами Пушкина, когда он писал эти строки. Горы трупов, море крови народной, повешенные и засеченные кнутом насмерть, закованные в кандалы и сосланные в сибирскую каторгу. А в итоге торжествующий Николай Палкин.
Такой бунт видеть снова - не приведи бог.
"Бунт и революция, - писал Пушкин Вяземскому, - мне никогда не нравились..." Надо, однако, иметь в виду, что писалось это в июле 1826 года, под свежим впечатлением от разгрома декабристского восстания, и писалось в расчете на "полицейский глаз".
На самом деле, конечно, его отношение к революции и бунту много сложнее. Во всяком случае, оно лишено какой бы то ни было односторонней ограниченности. Что это так, мы видели уже на примере его отношения к Французской буржуазной революции. Пушкин оценивал ее не как пристрастный деятель той или иной политической группировки, а как художник, историк и мыслитель, зорко различая не только тень и свет в происходящих событиях, но и весь спектр оттенков. Он рассматривал их на широком фоне исторического развития европейской цивилизации.
И аналогичным было его отношение к "российскому бунту" вообще и к трагедии декабристов в частности. Сам он об этом достаточно прозрачно для подцензурного письма сказал в послании к Дельвигу в начале февраля 1826 года: "Не будем ни суеверны, ни односторонни - как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира".
Это значило, по-видимому: не впадать в безысходность и уныние. Не рисовать происшедшее только черной и кровавой краской. Оценивать декабризм исторически: со всеми его достоинствами и недостатками. Не только негодовать и ужасаться, но - понимать. Сохранить веру в будущее России. Верить, надеяться, что "скорбный труд" декабристов не пропадет, что "оковы тяжкие падут", что настанет время освобождения узников и новой борьбы с мечом в руках ("И братья меч вам отдадут").
Да разве вся пушкинская поэзия не была бунтом, призывом к бунту, воспеванием вольности и бунта? Разве не тянуло все время Пушкина к изображению мятежного человека, преступающего рамки обыденности, преступающего закон неправой власти, дерзающего?
Всем творчеством своим, глубинными его мотивами Пушкин, конечно, бунтарь. Он, конечно же, понимает правоту Пугачева, Стеньки Разина, Дубровского. Он, конечно же, был бы, если б смог, 14 декабря 1825 года на Сенатской площади вместе со своими друзьями и единомышленниками.
И разделил бы судьбу Пестеля и Рылеева либо Пущина и Кюхельбекера.
Судить о взглядах Пушкина на бунт, на революцию следует не на основании цитат из писем и произведений, официально верноподданнических заявлений, к которым поэта вынуждали обстоятельства, а всей мерой (и всем безмерием!) его творчества, его личности.
