Я говорил медленно и высокопарно, за что заслужил два кивка и зевок.
— Как писал в своем позднем стихотворении Эзра Паунд[100], психиатрическая больница — институт тотальный: он засасывает пациента постоянством правил, привычек и установок, которое эффективно изолирует его от более непредсказуемых проблем жизни во внешнем мире. Пациент способен успешно приспособиться к больничной жизни, поскольку может рассчитывать на то, что ее ужасы ограничены определенными предсказуемыми шаблонами. Во внешнем мире у него такой надежды нет. Таким образом, он обычно приспосабливается к жизни в больнице, однако у него ноги будут подкашиваться от страха при мысли, что ему придется уйти. Фактически, мы подготовили наших пациентов к жизни в психиатрической больнице и больше нигде.
— А это имеет отношение к делу? — спросил сидевший во главе стола старик Кобблстоун.
— О да, сэр. Имеет, — сказал я чуть быстрее. Затем с достоинством: — У меня есть мечта. Видение: мы хотим подготовить наших пациентов к успешной самореализации в любом окружении, освободить индивидуума от потребности прятаться от испытаний и изменений. Мы…
— Это… но, доктор Райнхарт… — запнулся доктор Винк.
— Мы хотим создать мир бесстрашных взрослых детей. Мы хотим, чтобы множественность, привитая каждому из нас нашим анархическим и противоречивым обществом, вырвалась на свободу. Мы хотим, чтобы людям, которые здороваются друг с другом на улице и не знают, кто есть кто, было всё равно. Мы хотим свободы от самоидентичности. Свободы от безопасности, стабильности и последовательности. Мы хотим сообщество творцов, монастырь для безумцев, полных радости.
— О чем вы говорите? — решительно сказал старина Кобблстоун. Он поднялся.
— Бога ради, Люк, сядь, — сказал доктор Манн. Головы повернулись друг к другу, а потом опять ко мне.
— Какими глупцами мы были! Какими глупцами! — Я грохнул кулаком по столу. — Миллион лет мы верили, что можем выбирать только между контролем и дисциплиной с одной стороны и тем, чтобы дать себе волю, — с другой: мы не понимаем, что и то, и другое суть в равной мере методы сохранения последовательной привычки, установки и личности. Чертова личность! — Я стиснул зубы и передернулся. — Нам нужна дисциплинированная анархия, управляемая воля вольному, калифы на час, русская рулетка, вето, эники-беники-ели-вареники: новый способ жизни, новый мир, сообщество людей, живущих по воле Жребия.
Я взывал лично к старику Кобблстоуну, но тот даже не моргнул.
— О чем вы говорите? — спросил он еще более мягко.
— Я говорю о превращении больницы Квинсборо в Центр, где пациентов будут систематически учить играть в игры с жизнью, разыгрывать все свои фантазии, быть нечестными и получать от этого удовольствие, лгать, и притворяться, и чувствовать ненависть, ярость, любовь и сострадание, как определено прихотью Жребия. Я говорю о создании учреждения, где доктора периодически, несколько дней или недель, притворяются пациентами, где пациенты притворяются докторами и проводят терапевтические сеансы, где санитары и медсестры играют роли пациентов, посетителей, докторов и мастеров по ремонту телевизоров, где все это долбаное учреждение — одна огромная сцена, по которой все ходят свободно.
— Я обязан призвать вас к порядку, доктор Райнхарт. Пожалуйста, сядьте.
Доктор Кобблстоун стоял, выпрямившись, в конце стола, без какого бы то ни было выражения на лице. Все головы опять повернулись ко мне, и наступила гробовая тишина. Когда я говорил, я говорил, по существу, сам с собой.
— Великая чертова машина общества превратила всех нас в хомячков. Мы не видим внутри себя миров, которые жаждут родиться. Актеры, способные всего на одну роль, — что за чушь. Мы должны создать Людей Случая — людей, живущих по воле Жребия. Миру нужны дайс-люди. Мир получит людей, живущих по воле Жребия.
Кто-то крепко схватил меня за руку и потащил из-за стола. Примерно половина других докторов вскочила и затараторила друг с другом. Я высвободился, поднял сжатую в кулак руку и проревел, обращаясь к старому Кобблстоуну:
— И последнее!
Последовала пугающая тишина. Все смотрели на меня. Я опустил сжатый кулак, по блокноту для рисования чертиков покатился зеленый кубик: пятерка.
— Ладно, — сказал я. — Я уйду.
Я взял кубик, убрал его в жилетный карман и вышел. Позже я узнал, что абсолютно новую систему канализации отклонили единогласно, а систему временных заплаток утвердили — ни к чьему глубокому удовлетворению.
33
Как известно любому нормальному, здоровому, невротичному читателю, одно из главных наслаждений в жизни — это мечтания. После тщательного изучения своих собственных фантазий и фантазий сотен проходивших Жребий-терапию учеников, я отметил, что наши мечты в любой момент времени работают или как блокировка, или как стимул для исполнения нами различных ролей. Более того, я открыл, что с детства до смерти обычный человек примерно раз в четыре года меняет цели своих мечтаний и что эти изменения складываются в удивительно предсказуемую модель. Поскольку все мечты в известном смысле связаны с властью, я хотел бы скромно предложить, чтобы эти феномены получили название «Модель мужской власти по Райнхарту».
Мечтания начинаются где-то в первое десятилетие жизни, обычно в возрасте восьми или десяти лет. В этом возрасте мальчик неизбежно представляет себя в понятиях всесилия. Обычно он быстрее летящей пули, мощнее, чем локомотив, и может перепрыгивать здания одним прыжком. Он становится Чингисханом четвертого класса, Аттилой-Варваром местного торгового центра, генералом Джорджем Паттоном[101] местного отделения новичков-скаутов № 216. Его родителей чрезвычайно изобретательно замучивают до смерти: например, их жарят, как зефир, над громадным костром, подцепив на острые копья. Иногда ребенок появляется вовремя и успевает спасти своих родителей; иногда — а на самом деле чаще всего — он появляется слишком поздно, стирает злодеев с лица земли и сосредоточивает воображение на себе: как он вышагивает среди огромной торжественной похоронной процессии, залитой слезами. Процессия атакована врагом, и вот он прыгает со своим мечом…
К возрасту тринадцати лет место действия обычно перемещается на стадион «Янки»[102], где мальчик, играя за безнадежных «Янки», при занятых базах, двух аутах и отставании команды на три пробежки в последней половине девятого иннинга в седьмой игре Мировой серии[103], умудряется выбить 495-футовый удар из самой высокой части ограждения в правую центральную зону, и, совершив фантастический молниеносный пробег по базам и невозможный слайд вперед головой, касается «дома»[104] длинным нестриженым ногтем левого мизинца. В декабре, в конце четвертой четверти и с проигрышем в пять очков, он перехватывает передачу и пробегает 109 ярдов, пронеся на спине до линии четырнадцать человек: одиннадцать игроков противника, одного бестолкового судью и двух болельщиков, которые уже спешат его поздравить. Весной, когда до победы в матче остается две секунды, он в прыжке, одной рукой совершает победный удар с фаул-линии[105], его собственной фаул-линии.
В мире спорта девушки отсутствуют, но к возрасту шестнадцати-семнадцати лет приступ бейсбола уступает место другим приступам, и теперь единственные перехваченные передачи — это женщины. Мальчик стал мужчиной, а мужчина — верховным главнокомандующим гарема. Здесь события выходят за пределы самого необузданного воображения, чьего угодно — но не мальчика, который мечтает. Женщина, беспомощно задыхаясь, бросает свое обнаженное тело на героя, а тот, бесстрастно дымя корсиканской сигаретой, вкусно потягивая редкое вино из штата Нью-Йорк и ведя свой «астон-мартин» на скорости 165 миль в час по заброшенной дороге в Альпах, ухитряется подарить девушке самое волнующее любовное переживание в жизни. Если мужчина в возрасте семнадцати лет иногда еще раз становится Аттилой-Варваром, так это чтобы согнать вместе покоренных римских женщин и, крутя свой меч и ус, выбрать из них штук пятнадцать-шестнадцать на ночь. Если он еще раз делает победный тачдаун, так это чтобы эффектно прийти на выпускной бал, сильно хромая и оставляя за собой кровавый след на полу, как протекающая автоцистерна, и смотреть, как девушки при виде него тают и превращаются в тягучий сироп.
Но к возрасту двадцати одного года наш мужчина либо помолвлен, либо женат, либо пресыщен; мир, которым он хочет править, — это новый мир: он стал Хорэйшио Алджером[106]. С непреклонной решимостью и поразительной прозорливостью он выходит на фондовую биржу с пятьюдесятью шестью долларами, шесть месяцев с холодной бесстрастностью покупает и продает, после чего выходит из игры, кладя в карман крутую сумму в 4 862 927,33 доллара. Когда правление «Дженерал моторс» в панике в связи с угрозой разоружения, он невозмутимо представляет свое изобретение — недорогой реактивный спортивный автомобиль, имеющий форму баллистической ракеты «Поларис» и пробегающий пятьдесят миль на галлон ракетного топлива. Три недели — и он на обложках «Тайм», «Форчун» и «Саксесс»!
