На постоялом дворе, неподалёку от которого расположился обоз, пьяно и уныло тянули бесконечную походную песню. Как и все походные песни, она была о тяготах дороги, вшах в одеяле, дерьмовой еде, шелудивых шлюхах и непрекращающемся поносе. Поющим из леса вторили волки и ночная птица.
Велион молчал. Мысли бегали в голове, путались, терялись. Он не знал, что делать.
— Нет никакой разницы, расклюют тебя птицы или съедят черви, — тихо сказал он просто ради того, чтобы что-то сказать. — Всё одно.
— Для тебя — может быть. Ты перекати-поле, могильщик, тебе нет дела до того, где сложить голову. Ты наверняка ведь и сам думаешь, что рано или поздно ляжешь где-нибудь посреди могильника или у обочины дороги, так ведь?
— Такова моя судьба.
— И что же, не будет никого, кто уронит слезу над твоим телом, могильщик?
— Никого, купец.
— Тогда тебе не понять. Но ты попробуй. Мне нужно, чтобы мне было куда прийти и поплакать над погибшей дочерью. Поговорить с ней. Рассказать, как у меня дела. Как дела у её брата и племянника. А потом, когда придёт время, лечь рядом с ней. Понимаешь?
Велион молчал. Но решение принял.
Могильщик чувствовал себя виноватым. Нет, не в смерти Элаги и уж тем более не в том, что поведёт Альха в город, где тот может погибнуть.
Может, он виноват перед купцом во лжи? Стоит ему сказать Альху, что знал Элаги? Рассказать, как встретил её по дороге в Имп, как она стала ему самым близким человеком на свете? А потом поведать о том, как смывал с себя её кровь, о том, как картина её ужасной смерти приходила к нему всю зиму, и он едва не сошёл из-за этого с ума?
Нет, никогда. В этом случае купец захочет пойти в Имп, начнёт уговаривать, а Велион никогда не вернётся в Имп, лучше умереть прямо здесь и сейчас. Но купец не откажется от своей идеи. Он найдёт идиота, который за хорошие деньги согласится отвести его туда. И тогда они умрут, а виноват в этом будет болтливый могильщик.
Элаги ведь не просто так солгала Альху. Она не хотела, чтобы он знал, куда она идёт, для его же спокойствия. И, возможно, лгала, чтобы он не запер её в подвале до конца жизни.
Да, он чувствовал себя виновным в этой лжи. В обмане, который, может быть, поможет обрести покой Альху, но никогда не позволит обрести покой самому могильщику.
Старый опытный могильщик, который видел столько смертей, столько неправды, столько несправедливости, из-за чего ему казалось, будто он настолько зачерствел, что перестал быть человеком и чувствовать по-человечески, испытывал муки совести. Велион чувствовал себя обманщиком и трусом. Ему казалось, что он совершает подлость перед Альхом, перед памятью о Элаги. Это ничего не меняло: отвести купца на верную смерть в Имп он не сможет. Так пусть его обман и трусость спасут человека, вот этого купца, отрастившего себе приличное пузо и нажившего полголовы седины, даруют ему покой…
— Я отведу тебя в Эзмил, — тихо сказал могильщик. — Сам не знаю почему. Твоя дочь… — он замолчал. — Твоя дочь заслужила достойное место для упокоения. Пусть хоть она не превратится в очередной безымянный костяк на могильнике. — Велион тяжело сглотнул. — Пойдём налегке. Наступаешь туда же, куда наступаю я. Руками что-то трогать только после моего разрешения. Все мои приказы выполнять беспрекословно. И знай. Цена, которую ты заплатишь за покой, может оказаться слишком высокой.
— Я готов к этому, — твёрдо сказал Альх.
***
Тот, чьё тело когда-то принадлежало Карпре, сидел у в самом конце большого стола и с лёгкой полуулыбкой рассматривал входящих в “Чёрную иву” посетителей. Которых, мягко говоря, было совсем немного.
Эта таверна, расположенная в окрестностях Айнса, никогда не пользовалась популярностью, а в последнее время и вовсе. Причин было множество. Еда и выпивка здесь были отвратными и довольно дорогими. Само здание дышало на ладан: крыша подтекала, в щели между оконными ставнями можно было просунуть палец, на полу лежала гнилая солома, смешанная с кусками еды, рвотой и битой посудой. Хозяин, Шамке, был мерзким и негостеприимным типом, а служанки старыми и страшными, и это даже не считая уродств, полученных ими уже при жизни. Сам хозяин где-то лишился левого глаза, его правая рука представляла собой сплошной шрам от ожога, а ещё на ней не хватало большого, указательного и среднего пальца. Одна служанка хромала на почерневшем от старости деревянном протезе, вторая управлялась только правой рукой (левой не было по локоть), а третья, по совместительству жена хозяина, скрывала обгоревшее ниже носа лицо под платком. Но её в любом случае выдавала кожа на шее, неровная, пятнистая. Все они, конечно же, были в прошлой жизни могильщиками. Поговаривали, Шамке с женой угодили под заклятие вместе. А ещё, что он надевает ей на голову мешок в постели.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Однако для могильщиков и торговцев антиквариатом это было едва ли не единственное место в Короссе, где они могли спокойно собраться, обсудить дела, что-то купить, что-то продать, собрать совместный поход. Для могильщиков постой здесь был бесплатным, а бедолаги, оставшиеся без возможности ходить на дело, могли получить халявную выпивку и еду, причём как от более удачливых коллег, так и самого хозяина.
Естественно, местный контингент отпугивал большую часть других посетителей. А жрецы Единого со своими проповедями распугали и постоянную клиентуру. И не-Карпре это бесило. Сегодня в зале сидело едва полдюжины гостей, один из которых вовсе не могильщик, двое были перекупщиками, а из оставшейся троицы лишь один мог пойти на дело. Мог бы, если бы не был пьян до того состояния, когда не можешь контролировать собственные кишки.
— Что же, Шамке, — громко проговорил тот, кого когда-то звали Карпре, — здесь не найдётся даже завалящего могильщика на хорошее дело с хорошим хабаром?
Шамке буквально подлетел к нему, вцепившись в плечо, прошипел на самое ухо.
— Не знаю, что ты затеял, Карпре, но отныне даже здесь не говорят о могильщиках вслух. Понял меня?
— Да он же спит, — отмахнулся не-Карпре. — Вон, глянь.
Парень с грубоватым лицом, которое уродовал шрам, тянущийся от левого уголка рта к подбородку, как будто действительно спал.
— Насрать мне. Завали ебальник, Карпре, или я выну из тебя душу со всем говном, что в тебе есть, а его в тебе много. — Шамке тяжело перевёл дыхание и сел напротив. — Или хотя бы говори тише. Что за хорошее дело?
Тот, кто когда-то был Карпре, ухмыльнулся, склонился к столу и заговорил так, чтобы было слышно только хозяину «Чёрной ивы»:
— Отличное дело, Шамке. Вот только для него нужны хорошие опытные ребята.
— Что за дело? — повторил Шамке, сверля не-Карпре взглядом. Дыра на месте левого глаза, казалось бы, делала это взгляд ещё более пристальным.
— Сердце Озера.
Хозяин «Чёрной ивы» фыркнул, а потом и вовсе расхохотался.
— Да ты сбрендил, — сказал он, отсмеявшись.
— Нет. Вовсе нет. Это вполне возможно.
— Да хер там. Возможно, скажешь же. Ни один идиот не пойдёт с тобой туда.
Не-Карпре таинственно улыбнулся и выпрямился. Повязка на его груди съехала, причинив сильную боль. От этого улыбка вышла не настолько победной, насколько ему хотелось.
— Вот-вот, — невесело хмыкнул Шамке, — у тебя крыша поехала уже. Тебе нужны деньги на лечение, много денег, вот ты и собрался лезть в самую жопу. Либо сорвёшь куш, либо сдохнешь быстро. Я прав? Заткнись, знаю, что прав. Ты, ублюдок, стоящий одной ногой в могиле… Боги! Да ты уже обеими ногами в могиле, уже даже прилёг в неё, закрыл глаза и сложил ручки на груди, осталось только закопать. Так вот, ты, Карпре, можешь идти, куда хочешь, и сдохнуть, я даже плакать не буду, но никого из парней я на это дело сватать не собираюсь. Понял меня?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Всё возможно, — сказал не-Карпре. — Я тут встретил могильщика, который сходил в Имп и вернулся живым. Причём, он именно сходил в Имп, а не сбежал, обосрав штаны, не сунувшись за стену.
— А я встретил свою мёртвую бабулю, и она, как в старые времена, всыпала мне по жопе коромыслом, — фыркнул хозяин “Чёрной ивы”. — Вот только было это во сне. Тебе тот могильщик не приснился, а? Или это был просто редкостный пиздобол. Не думал я, что ты на такую брехню повёлся бы, ан нет, даже хитровыебаный Карпре может развесить уши и верить во всякое дерьмо.
